|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава вторая
Немудрено: отказ от черноты тогда в новинку был и корифеям отечественной живописи. Лишь мудрый Крамской («дока», называли его товарищи) давно уж понял, сколь мало ему и его друзьям известно про то, «что значит писать», мрачно шутил - «это великое недоразумение спасло нас всех от самоубийства», звал русских живописцев «начать писать действительно». Поленов, полностью тут солидарный с Крамским, кроме того имел и воспитательный план помочь молодым талантам «дельно развернуться».
Мысли о преимуществах старинных, почти семейных, отношений мастеров и подмастерьев над методой академического, - по мнению Поленова, «сухого, безличного» - преподавания одолевали его еще в Париже. В совете петербургской Академии идеи эти сочувствия, естественно, не встретили; вольнодумному пенсионеру внушительно напомнили, что он «должен строго держаться в области своих прямых занятий». То ли дело Москва, где как раз культивировалось отеческое попечение наставников, и Поленов кроме класса натюрморта охотно взял на себя руководство пейзажной мастерской.
Учил Поленов, работая бок о бок с учениками. Можно представить, с каким (наверняка равным пылу воспитанника) воодушевлением Василий Дмитриевич усаживался возле Коровина, чтобы буквально мазок за мазком открывать ему многоцветно сияющую форму, с каким вниманием пестовал он врожденный колористический талант «милого Костеньки», отныне и навеки любимейшего своего ученика. Вместе с тем Поленов допускал красочную свободу лишь до известных пределов, и, несмотря на вскоре возникшее желание «самому поучиться у Костеньки», учителя понемногу начали смущать какие-то слишком активные, односторонне колористические устремления питомца.
Характерно, что в рассказах о современной заграничной живописи Поленов - борец с российской Академией художеств, но, тем не менее, ее славный выученик - постоянно превозносил яркую, графически тонкую мозаику холстов испанского виртуоза Мариано Фортуни. Однако чисто импрессионистический путь к воздушному растворению контуров не вызывал поленовских симпатий, вернее, по-видимому, в те годы им просто не воспринимался. И некоторым образом сходная тяга Коровина определять предмет текучими красочными пятнами представляла на взгляд Поленова явную опасность.
Дабы восстановить дисциплину строгой линии и четкого объема, Константину было задано сделать копию с одного из портретов Брюллова. Ну что ж, портрет так портрет. Коровин тщательно скопировал брюлловскую светотеневую лепку, учитель остался доволен, ученик тоже - работа навела молодого пейзажиста на собственные небезынтересные размышления о новом для него портретном жанре...
Пока Поленов собирал вокруг себя наиболее способных учащихся своих классов, Репин в Петербурге делал то же самое в порядке, так сказать, частной инициативы. «По воскресеньям утром у меня собирается человек шесть молодежи - акварелью», - писал он другу в Москву. Особенно его восхищали таланты Врубеля и Серова («молодежь эта золотая!!! Я у них учусь...»). Репин вообще приглядывался к работам начинающих живописцев очень внимательно. Под впечатлением картины одного неизвестного молодого москвича даже счел нужным специально уведомить Третьякова: «Это такая зрелая вещь, такая глубокопсихологическая драма совершается на глазах, так все правдиво, благородно и высокохудожественно, что я надивиться не мог... Очень жаль, если Вы упустите этот перл настоящего нашего Ренессанса в искусстве». А чтобы Третьяков лучше запомнил новое, несомненно, многообещающее имя, Репин крупно вывел и подчеркнул его - КОРОВИН.
Слова «глубокопсихологическая драма» сразу, конечно, делают понятным, что речь шла о Коровине Сергее. Не менее ясна при взгляде на картину «Перед наказанием» и причина, по которой руководство московского Училища остереглось наградить автора-выпускника положенной серебряной медалью и на два года задержало ему выдачу диплома. Изобразив момент перед поркой мужика в волостном суде, Сергей Коровин, очевидно, подвергал сомнению гуманизм судебной реформы, распределившей законность посословно: в городах теперь провинившихся судили с присяжными и адвокатами, а на селе по-прежнему, в стиле старых крепостных времен, секли розгами. Беглого взгляда достаточно, чтобы увидеть политическую подоплеку сюжета - и удивиться всеядности Репина, вскипающего одинаковым восторгом от невиданной пластической изощренности молодого Врубеля и отнюдь не новой в русском искусстве социальной критичности.
Но в том-то и горе Сергея Коровина, что беглые взгляды для понимания его вещей не годятся. Популярные в литературе народников и живописи передвижников сюжеты судейской расправы над крестьянами обличали наглядно и отзывались в душах зрителей мгновенно. Сергей Коровин неожиданным поворотом темы предложил задуматься, а это, как известно, требует времени. Сразу ведь и разобрать трудно, что происходит в сцене «Перед наказанием», ибо не происходит, собственно, ничего. Действия нет, тянется бесконечно длинная минута перед исполнением приговора, и в этой тишине, в общей тоскливой неподвижности размывается, исчезает привычное деление на жертв и гонителей. Против кого же горячо протестовать, на кого пылко гневаться, если и осужденный, который сгорает от стыда посреди казенной избы, и те, кто осудил, и тот, который, пробуя гибкость крепких прутьев, готов к осуществлению гнусной законной процедуры, - односельчане. Ждут. Стоят молча, далеко друг от друга. Взглядами не встречаются. Между прямыми, одеревеневшими фигурами холод просторных пауз, в пустоте которых рвутся связи понимания и сострадания.
Следующая страница...
|
