|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава четвертая
На страницах воспоминаний Константина Коровина Елизавета Григорьевна фигурирует единственный раз в единственном качестве: как модель репинского рисунка, жестоко раскритикованного Врубелем. Ничего Коровин не увидел в Мамонтовой кроме прямолинейного пуританского характера, не тронула она его душу. Жаль. А впрочем, неизвестно, звучала бы тогда столь же пленительно и легко мелодия коровинской живописи.
Константин Коровин тоже принял участие в обсуждении взволновавшей членов кружка картины Поленова. Написанный по натурным этюдам пейзаж ему понравился («в нем есть солнце...»), хотя сюжет оставил равнодушным: «Картина, вернее ее тема, заставляет, так сказать, анализировать вопросы жизни, тогда как искусство живописи имеет одну цель - восхищение красотой». Поленов придерживался отчасти сходных убеждений («Мне кажется, что искусство должно давать счастье и радость, иначе оно ничего не стоит. В жизни так много пошлости и грязи, что если искусство тебя будет сплошь обдавать ужасами да злодействами, то уже жить станет очень тяжело»), однако с вершин прекрасного ему сияла именно нравственная красота. И когда вскоре возникла необходимость для показа в провинции повторить «Христа и грешницу» в уменьшенном формате, обременять этой просьбой Костеньку Василий Дмитриевич не стал, обратился к Сергею Коровину.
Старший Коровин работал над копией там же, где писался оригинал, стало быть, приходил в московский мамонтовский дом, но в Абрамцеве не бывал, хотя довольно часто ездил на этюды в соседние окрестности Троицкой лавры и Хотьковского монастыря. Обществу мамонтовцев Сергей Коровин остался чужд. Причиной, надо полагать, была его натура, замкнутая, нервически ранимая, его мечтательное честолюбие, которое в уединенных поисках абсолюта питало тайными великими надеждами. Имела также место известная «гордость бедняков», не способствовала общительности женитьба (при самом добром и тактичном участии неловкое положение жены, малокультурной деревенской девушки, на фоне общего музицирования и чтения Данте в подлиннике угнетало бы, было бы нестерпимо обидным). Короче, Сергей Коровин предпочитал быть один.
Все же Поленову удалось несколько нарушить это затворничество. Сергей Коровин ему всегда нравился, импонировал сам тип отрешенного живописца («художник, пока работает, должен быть аскетом», - считал Поленов), привлекало замеченное еще в Училище отношение к профессии («Сергей Коровин был серьезным, влюбленным в искусство учеником, - рассказывал его коллега. - Он постоянно ходил с муштабелем в руках, напряженно работал, не выносил шума, покрикивал на младших учеников, когда они шумели за дверью»). Ведь и Василий Дмитриевич очень вдумчиво относился к вопросам ремесла, даже составил свою систему красочной рецептуры. Поленов искал, чем помочь одиноко и тяжело живущему художнику, в Училище как раз освободилось место преподавателя младшего, «оригинального», класса (в нем рисовали с образцовых рисунков, «оригиналов»), на эту должность, по настоятельной рекомендации Поленова, был принят Сергей Алексеевич Коровин.
Добрым гением явился Василий Дмитриевич в жизни братьев Коровиных: младшего, в полном соответствии с его призванием, направил в театр, старшего избавил от изматывающих хлопот о хлебе насущном. Заведенный в Училище порядок помесячного чередования педагогов - месяц надо было вести занятия, месяц давался на свободное творчество - позволил Сергею Коровину спокойно обдумывать его трудно, медленно зреющие замыслы.
В глазах Константина многолетняя постоянная сосредоточенность на одном образе, одном произведении, выглядела сущим кошмаром, внушая даже опасения ввиду почти маниакального стремления копать вглубь. «Ведь ты, Сережа, с кишек начинаешь рисовать!.. » Сергей в ответ и хмуро молчал, и сердился, «и все же, - свидетельствует Нестеров, - Сергей нежно любил Костю». Как можно было не любить младшего, родного, с его детским желанием, зажмурившись, перескочить бездну творческих мук, восхититься красивым мотивом и «передать ловко, любя, не долго тратя время, сразу просто рассказать». Искусство? «Искусство должно быть легко - как Мазини спел и готово».
Музыка помогала Константину Коровину обосновать свой метод («мы говорим про музыку - детонирует, грубо и другое, а про живопись разве не то?»); музыка, напрямую говорящая с душой, убеждала в том, что идеи и комментарии дробят, рассеивают живое чувство - «должна быть суть, суть передана». А театр именно требовал работать ловко, любя и быстро. Какие уж тут медленные, раздумчивые поиски, если сегодня, после бессонной ночи с дописыванием последних метров задника, премьера, а через месяц следующая, и опоздать никак нельзя, лишь постоянным обновлением репертуара поддерживался неустойчивый финансовый баланс Частной оперы.
Летом, когда Коровин писал «Северную идиллию», он одновременно трудился над исполнением декораций «Снегурочки» по эскизам Васнецова (что, к слову сказать, заметно отразилось в коровинской картине). Драма-сказка теперь готовилась в оперном варианте. И снова, как прежняя любительская постановка пьесы Островского, премьера «Снегурочки» Римского-Корсакова в Частной опере сыграла роль рубежа: «С этой минуты, - вспоминала Наталья Васильевна Поленова, - живопись и художественная правда пошли рука об руку с музыкой, пением и пластикой».
Но нас еще особенно интересует впечатление современников от декораций - отзывы были наилучшими. Вот характерный голос профессиональной критики: «Костюмы и декорации, сделанные при посредстве талантливых русских художников, блещут поразительной красотой».
Следующая страница...
|
