|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава четвертая
Так стоит ли обращать внимание на реплику в частном письме одного близко стоящего к кружку человека? Все же прислушаемся: «Вчера был по счету в пятый раз на представлении «Снегурочки», - пишет Васнецову Константин Дмитриевич Арцыбушев, друг и жизнерадостный компаньон Мамонтова, большой любитель, знаток искусства. - Постановка и музыка произвели на меня страшно сильное впечатление... Декорации менее удачны...». В скобках Арцыбушев делает лестную для автора оформления оговорку: менее удачны - «в смысле духа ваших эскизов», но только ли огрехи исполнителей, которыми были Коровин и Левитан, вызвали замечание относительно декораций?
Не имея почвы для твердых выводов (традиционно сетуя на эфемерность, недолговечность театральной живописи), позволим себе, однако, поверить суждению ценителя, просмотревшего спектакль пять раз подряд, и предположить, что в самих эскизах, великолепно намечавших общий контур, «дух» постановки, чуть-чуть недоставало той энергичной точности, которая нужна для претворения яркого замысла в столь же яркий завершенный образ. Эти предположения находят поддержку и в размышлениях страстной почитательницы Васнецова, глубокой и тонкой его последовательницы Елены Поленовой, сказавшей однажды по поводу васнецовских панно: «С поразительной силой он начинает, а потом какая-то вялость является. Я думаю, это черта характера». Характера это черта или чего другого, для декорационной живописи она губительна. Водя кисточкой по листку бумаги, художник театра уже должен видеть фактуру обтянутых холстом конструкций, складки костюма в движении актеров, объемы в ракурсе из зала, цвет в свете конкретной рампы и прочее, и прочее... Приятно повторять азы театральной специфики (и меньше всего, чтобы укорить большого мастера Виктора Васнецова, который, кстати, к лаврам художника сцены не стремился и вскоре от театральной живописи отошел), - чтобы полнее любоваться работой Константина Коровина над декорациями.
Во втором сезоне Частной оперы Мамонтов ставил «Лакме» Делиба, петь центральную партию он пригласил Марию Ван-Зандт. Украшая свою сцену созвездием мировых знаменитостей (Мазини, Ван-Зандт, Таманьо, Дюран, Броджи, Падилла, братья д'Андраде, Жюль Девойд...), Савва Иванович разом достигал нескольких целей: укреплял престиж театра, повышал его доходность (хотя не очень ясно, покрывали ли суммы сборов баснословные гонорары солистам-гастролерам) и, главное, блаженствовал в общении с небожителями. Поскольку Елизавета Григорьевна обыкновенно спасалась от «вечного чужестранного элемента» в Абрамцеве, Коровин чувствовал себя еще свободнее, а виртуозов итальянской школы, в частности очаровательную Ван-Зандт, просто боготворил; получив задание сделать для певицы, которой Делиб посвятил свою оперу, достойную художественную оправу, он хорошо постарался.
Наряду с дифирамбами чарующе нежному колоратурному сопрано Марии Ван-Зандт в газетах было отмечено: «После декораций Частной оперы не хочется глядеть декорации других театров. Все три декорации «Лакме» художника Коровина вполне прекрасны - от них точно веет тропическим зноем Индии». Коровин вспоминал, как ему приходилось отстаивать в этом спектакле синие деревья, которых «не бывает», убеждать, что смотрится декорация только вместе с костюмами, объяснять невозможность присутствия на сцене «настоящего индусского», но совершенно не попадающего в тон голубого столика с красными ножками, терпеть бесконечные мучения, оттого что «никто ничего не понимает».
Сам-то он понимал. В доказательство того, как тонко был навострен в декорациях его глаз, перескажем забавный случай, ставший известным, вероятно, со слов самого Коровина, хотя этот рассказ он все же предпочел не публиковать. В ночь перед премьерой «Лакме», когда Коровин легкомысленно отлучился из мастерской, его уставшие от напряженных трудов помощники тоже решили передохнуть и взбодриться. Чем «взбадривается» (или «расслабляется») уставший русский труженик - известно. Взбадривались с таким энтузиазмом, что стоявший на полу горшок с белилами разлетелся вдребезги, и по готовому пейзажу растеклась огромная наглая лужа. Маляры попрятались. К утру явился Коровин. Увидел. Представил лицо Саввы Ивановича, который прибудет через несколько часов, собственное лицо в этот роковой момент, а также лица музыкантов, артистов, зрителей... Рыдать? Падать в ноги? Сбежать? Ну, это пусть бегут и плачут те, кому не дано настоящего декораторского таланта. Надо собраться, успокоиться, прищурившись, оценить залившее весь передний план пятно и чуть подправить, оформить сюрприз стихийного соавторства.
На премьере заросли роскошных тропических цветов - белых магнолий, гирляндами которых брамины украшают статуи богов, произвели эффект необычайный. Савве Ивановичу неожиданно веденная художником деталь дала лишний повод отметить Костенькину чертовскую даровитость.
Вскоре газеты подвели итог трехлетней коровинской деятельности в Частной опере - «быстрота работы, вкус, фантазия, колорит и перспектива его декораций заслужили г. Коровину почетную известность». Мамонтов радовался и гордился, а Коровин: «Я же не расставался с театром и с С.И.Мамонтовым. Артисты, певцы, краски, костюмы, оркестр, женщины, жемчуга, золото, свет - все это поглощало меня, я считал оперу высочайшим соединением искусств».
Но вот Поленов понемногу стал тревожиться. Все настойчивее учитель интересовался, «когда же Константин примется за дело?» (подразумевалось, само собой, первейшее дело живописца - его картины), все горячее звучали обещания Коровина «завтра же, непременно...». Поленов понял, что надо действовать решительно и на все лето увез Коровина в подмосковную Жуковку.
Следующая страница...
|
