|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава восьмая
Не вся... Приходится вздохнуть, разглядывая вариации «Утра», читая и перечитывая в заметках Константина Коровина: «Окно открыто, я слышу трепет и шум листьев. Какой главный шум? Как добро проснулось на душе, и что же - как много осталось разных звуков во мне, как много, что и чего я люблю». Вот именно, именно этого - «как добро проснулось на душе» настойчиво (и напрасно) ищут глаза в мотиве пробуждения грациозной красавицы, разочарованно скучнея от неполноты, недостаточности парижского «Утра».
Плохо на родине Коровина умеют воспринимать живопись без «главного шума», что поделать, можно лишь посочувствовать художнику, которому вконец стало тошно. «Надоело в Москве. Надоело все: и театры, и умные картины передвижников, и то, что сказал Толстой».
Толстой, Толстой, Толстой («он все сразу поймет, он всю Россию насквозь видит»), везде его грозное око, раскаты его мощного слова. Коровин и смеялся над графом-хлебопашцем, учителем страсть как «сурьозных» толстовцев, и сам много думал о писателе, которого особенно любил Серов (потому, должно быть, что «в нем был не столько художник, сколько искатель истины»), и с Врубелем рассуждал «Подумай, как трудно угодить, например Льву Николаевичу Толстому. Просто невозможно», и почел за благо в конце концов умчаться хоть на время куда подлее.
Тем временем в Москве, на Передвижной 1893 года, прихода Толстого ждали как высшего суда. Ждал автор «Юности преподобного Сергия» Нестеров, ждал его гневный оппонент Прянишников, всегда готовый поговорить, а то и сразиться с Толстым.
«С Пряничниковым хорошо беседовал. Сказал ему неприятную правду» - записал Толстой после очередного диспута с художником, чей характер импонировал ему независимостью и крепостью позиций. Толстой нападал на жанровое бытописательство: «Идет мужик - опишут мужика, лежит свинья, и ее опишут, и т.д. Но разве это искусство?» Настоящим искусством («эпохой в христианском, т.е. в нашем истинном искусстве») Толстой признавал трагически экспрессивные образы Христа в холстах Николая Николаевича Ге, который ему среди прочих живописцев «все равно, что Мон-Блан перед муравьиными кочками». Прянишников же, глубоко почитая писателя Толстого, к учению его оставался холоден, неканоническую проповедь отвергал наравне с догмой церковной, и Ге по поводу евангельского цикла картин не преминул заметить: «Ну, Николай Николаевич, есть постную пищу вы научились у Льва Николаевича, а писать так художественно, как он - нет».
В творчестве соратников, единомышленников Прянишникова краеугольный камень, основа основ - народ. Ясно и твердо. «Выставляете основой "народ", - раздумывал Толстой в одном из писем. - Должен сказать, что в последнее время слово это стало мне так же отвратительно, как слова: церковь, культура, прогресс и т. п. Что такое народ, народность, народное мировоззрение?»
Странный вопрос по прошествии десятилетий, когда передовое русское искусство страдало и горело народной болью. Чуть менее странный после святого «хождения в народ», когда сотни энтузиастов крестьянского счастья под хмурыми взглядами мужиков проследовали из деревень прямиком на каторгу. Совсем, казалось бы, очевидный вопрос, коли пришлось спешно менять прежний образ народа - страдальца на образ загадочного народа-богатыря. И все же. Кто кроме Толстого способен был отважиться на прямоту: что такое народ? Из художников, пожалуй, один Крамской, да ко времени, о котором идет речь, он уж шесть лет покоился в могиле, и непонятно, с какой стороны мог появиться такой художник, если корифеям реализма вопрос о народе вообще не вопрос, а у молодых иные проблемы.
Так он и пришел, из одиночества, сам от себя. «Вещь замечательная и судьба ее, вероятно, выдающаяся», - написал Нестеров под свежим впечатлением от его картины, картины Сергея Коровина «На миру».
В советское время это изображение сельской сходки преподносилось как «поединок кулака с бедняком», «образ новых, капиталистических, отношений в пореформенной деревне» и пр. Сходным образом восприняли картину и зрители 1893 года, с той лишь разницей, что вместо восторгов от «художественного открытия классового разложения деревни» зевали от скуки, видя, подобно рецензенту «Петербургского листка», «тот же излюбленный вопрос о деревенских мироедах и угнетенных крестьянах» и справедливо полагая, что такой сюжетной новинке исполнилось уже самое малое лет тридцать. Прием Сергея Коровина - укрупнение привычной фабулы с целью подчеркнуть непривычный ракурс темы - оказался тогда чересчур тонок, непонятен и невостребован. Ну, уяснив после уроков Павла Филонова и Сальватора Дали, что смотреть надо не сюжет, а то, как отражен этот сюжет в сознании художника, можно наконец оценить бесстрашие оригинальной авторской мысли.
Итак, рядовая сходка крестьянской общины, на которую лучшие умы России возлагали так много светлых надежд.
Душно «на миру». Узкая щель затянутого тучами неба, горизонт наглухо перекрыт стеной унылых бревенчатых сараев, нет просвета в свинцово-ржавой гамме, нет травы под ногами, нет листвы над головой, все вырублено, вытоптано, и худо живой душе, которая бьется на пятачке, стиснутом плотной тяжелой толпой.
Происходит то самое, из-за чего Врубелю, например, не хотелось ехать в деревню, - «люди ругаются»; то, чего Константин Коровин, так любивший русскую деревню, что в заграничных поездках «каждую ночь видел во сне», по его собственным словам, «не замечал».
Это верно, в счастливых снах о родине и глазами живописца видел лишь «поля, облака, рожь, коноплю, лес...», «синие тучи с желтыми краями», «заросли бузины и пожелтевшие березки» - все, что «дает радость чистую». С юности вывел: «Главное, самое главное - это вот мотивы природы. А люди как-то так, при ней... все как-то около чего-то важного». В общем, изображать мужиков, которые в картине Сергея Коровина подчеркнуто без пейзажа, сплошь густой людской массой, тех мужиков, о которых Серов обронил «страшненький народец», Константин Коровин не хотел, зато любил, очень любил передавать их монологи сочной прямой речью.
Следующая страница...
|
