|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава девятая
«Ручей святого Трифона в Печенге» - как раз в этом холсте обнаруживается поодаль вытащенных на берег огромных лодок невнятная белильная запятая, камень отблескивает или белеет рубаха чего-то там подправляющего рыбака. Любопытно все же, отчего Коровин не перенес на холст ни одного персонажа, которые буквально выпрыгивают из его рассказов. Могучие красавицы на веслах - ладно; может, и не такие были красавицы, может, и вовсе не были. А вот лежащий на берегу молодой карел, «одетый в яркий зипун, обшитый зелеными, желтыми, белыми и голубыми кантами», уж он-то вряд ли плод художественной фантазии, такие детали увидеть надо: «На голове у франта белая меховая песцовая шапка с кожаным верхом и с красным помпоном, его белая рубаха - в цветных лентах, на руках кольца... Это было очень красиво, особенно на фоне зеленого моха». Но «было очень красиво», а ведь не написал.
Предположить, что живописный интерес целиком захватила грандиозная северная природа, и кисть не могла переключиться на более мелкий масштаб, тоже не получается. «К нам в сторожку пришел инженер финляндец... показал пойманных больших окуней, черных, как уголь, с оранжевыми перьями, красоты невиданной. Я сейчас же сел их писать». Рыб - пожалуйста, людей (хотя бы, например, «инженера финляндца») - ни за что.
Нестеров совершенно напрасно волновался, что Коровин опередит его в изображении «необычайных обитателей» Севера. Даже если б Коровин и Серов не торопясь пожили на Соловецких островах, куда они, к радости Нестерова, «не попали совсем», можно ручаться - никакой конкуренции великолепным нестеровским типам соловецких монахов Коровин бы своими этюдами не составил. Ни монастырских обитателей, ни восхитивших Мамонтова северных «берендеев» он явно изображать не хотел.
Непонятно. В Испании, едва приехал, сразу схватился писать чудесных ее жительниц, а когда прямо-таки на каждом шагу удивительные фигуры вроде карельского франта в лентах, кольцах и с помпоном... Непонятно... Где-то, правда, сейчас блеснула вдруг подсказка, где-то... Ну да! В Испании, в «Испанках», вот где! Чем Коровина поразили смуглые, жгуче-черные, необыкновенно одетые люди за Пиренеями? «Похожи», «такие же», «как у нас». Видимо, чересчур много экзотики демонстрировали ему эффектные фигуры карелов, самоедов, загадочных, бесшумно бродящих по ночному лесу лопарей. Для театра такие яркие образы Коровин делал с огромным удовольствием, в станковом творчестве этнографа в нем не было ни на алтын. Тут ему лишь одно всегда важно -душевное сродство. Однако и пейзаж, природа, тот же «Ручей святого Трифона», где же Коровин прежде видел эти могучие речные воды, неподъемные валуны, массивы бесконечных лесных холмов? Смотришь на холст и очень ясно ощущаешь, что нигде, что поистине потрясен, изумлен и околдован, а вместе с тем - так хорошо здесь, так покойно и прозрачно, такая чистота, такой простор: «Тоша, я бы хотел остаться жить здесь навсегда...» Пейзажная интонация Коровина часто заставляет вспоминать его детскую мечту о блаженном житье в уединенной лесной хижине. «Мальвы», «Мостик», «Зимой», «Гурзуф», «На юге Франции» - везде звучит «и буду жить в избушке этой».
Совершенно особенный жанр - пейзаж. На всякое изображение человека, какие бы чувства не бурлили, внутри тихонько включается настороженный счетчик: что за человек в холсте? притягивает или отталкивает? «свой» или «чужой»? Пейзаж - другое, пейзаж для всех. Иногда еще в эпических либо романтических образах природа может указать человеку его ничтожное место у подножия гигантского водопада, среди необозримых далей, но в интимном лирическом пейзаже такого не случается, здесь все по человеческой мерке и для каждого, как для самого автора, близкое, родное. Жанр братства.
Вообще интересное явление пейзажная живопись, самая национальная и самая всечеловеческая. Расхрабриться бы и прямо по-толстовски в упор спросить: что такое пейзаж? И, памятуя мудрость о том, что лучше раз увидеть, чем много слышать, обойтись без определений, наглядно указать. Пейзаж? А, например, Константина Коровина «Зима в Лапландии». Удивительной красоты образ, сделанный почти из ничего.
Три бревенчатые лачужки воткнуты в сплошную молочную пустоту, будто бы только напомнить, обозначить, что есть под снежной мглой земля и небо, твердь и воздух. Снег без конца, один лишь снег. Белая мерзлая сыпучая вода, масса холодная, пресная, скучная, бесполезная - что смотреть, что тут, кроме смертной тоски можно почувствовать?
Тянет Коровин вспоминать иностранцев, прежде всего французов, разумеется, а шире - Запад, западноевропейских мастеров. И понятно почему. Бенуа о временах своей молодости писал: «Факт, что искусство именно Коровина в эту эпоху было самым передовым и самым европейским». Однако сквозь снежную пелену «Зимы в Лапландии» мерцает отсвет с противоположной части света, с Востока, точнее с Дальнего Востока. Что ж, и это созвучие давно угадано, увидено проницательными глазами Александра Бенуа: «Не хуже японцев и вовсе не подражая японцам, с удивительным остроумием, с удивительным пониманием сокращает он средства выражения до минимума и тем самым достигает такой силы, такой определенности, каких не найти, пожалуй, и на западе».
Образцом непривычного европейцам поэтического мышления писатель Ясунари Кавабата привел в своей нобелевской речи такие старинные японские стихи, обращенные к воспетому поэтами Запада и Востока ночному светилу:
О как светла, светла,
О как светла, светла, светла,
О как светла, светла,
О как светла, светла, светла, светла
Луна!
Поставить чуть иные слова («о как белы... снега!»), и можно на манер японского графического симбиоза пейзажа и поэзии написать их поверх холста «Зима в Лапландии». Скромный, мягко говоря, набор эпитетов, образных слагаемых; сознательная монотонность, которая мерно стучится, стучится в душу и ударяет внезапно прямо в сердце, расширяя вдох до безграничного приятия мира. То есть, конечно, смена интонаций происходит, но как, каких? Переживаемых поэтом, но неназванных, неизреченных. А где гарантия, что чувства зрителя (читателя) совпадут с чувством автора? А вот гарантии нет.
Следующая страница...
|
