|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава девятая
Хороший пейзаж «Зима в Лапландии». В смысле предельно лаконичной выразительности можно даже сказать, что лучший из коровинских. Силен настолько, что пробил стойкую личную неприязнь к художнику Павла Михайловича Третьякова. Теперь довольно часто вполголоса прохаживаются насчет отнюдь не безупречного вкуса основателя национальной галереи, огрехи найти несложно, труднее отыскать примеры такой же преданности искусству, преданности, особенно заметной по отношению к живописи молодых.
Сколько верные давние друзья, особо чтимые мастера наговорили Третьякову о пороках «Видения отроку Варфоломею», он всех, не споря, не перебивая, выслушал - картину Нестерова приобрел. А от покупки продолжающей цикл картины («Юность Сергия»), сделанной превосходно, ну, может, чуточку слабее, воздержался. Как самому Павлу Михайловичу не нравился мамонтовский любимец, болтливый легкомысленный вертун, этот уже изрядное брюшко нарастивший мальчик, которого не то что по отчеству, полным-то именем никто не называл, все «Костя... Костенька...», и столько его лихо написанных пейзажей он уже перевидал, ни разу не поинтересовавшись ценой, но перед «Зимой в Лапландии» (хотя собственное предубеждение побороть - это не дружеские советы отвести) не устоял, купил. Дешево, кстати, купил, за сто рублей, любой московский коллекционер дал бы побольше, однако цены Третьякова на особый счет, он собирает живопись бесценную.
Похоже, из-за безудержного восхваления «Зимы в Лапландии» наметился тупик: как после «лучшего» и «бесценного» заговорить о следующих холстах? Но недаром же от северной серии Коровина чувство уверенного взлета - найдется что сказать и о других вещах.
«Гаммерфест. Северное сияние». Край земли, вечный холод, ледяная полярная ночь. И тьма? Совсем напротив - свет! И что за свет - огромный, разноцветный, фантастический. Знай романтики про такие чудеса, ни в какую Африку Делакруа бы не поехал, намертво укрепил бы мольберт здесь, на норвежском берегу. Свет, божество романтиков, святыня лириков, он на коровинском холсте зримая масса, которая с выси на землю падает потоком (чего? из чего свет, из фотонов? да нет, частицы нечто меленькое, дробное, а это сплошная сияющая стена), обрушивается отвесно и мощно. Плоть света, не какие-нибудь блики, лучики, солнечные зайчики. Ода Северному сиянию, гимн, поэма. И стиль поэмы Константина Коровина своеобразный.
Недалеко от Гаммерфеста, «в Ботническом шхерном заливе» - остров вероломной королевы Ингрид, «лесофеи» и «демимонденки»; не приспособить ли изысканно-ироничное кружево слов Игоря Северянина к пейзажу Коровина, не переименовать ли сухо информативное «Гаммерфест. Северное сияние» на манер северянинской «поэзы» - «Светопеснь»?.. «Огнеода»?.. Просто зябко делается от образного несовпадения. А примерить бальмонтовскую метафору? «О цветы красоты! Вы с какой высоты? В Вас - неясная страстная чара...» Тоже ерунда, у Коровина никаких «цветов красоты», никаких неясностей, у него вполне натуральное, изученное физиками и геофизиками природное явление, увиденное не грезящим взглядом из-под полуопущенных век, а глазами, расширившимися от восторга.
Поэтика символизма Коровину чужда, его образы не просвечивают сквозь вуали метафор («лучи луны, как саваны туманны»). Лучи, цветы, снега, улыбки тем и прекрасны для него, что несравненны, бесподобны. Как для японских поэтов, не обнаруживших нужды в наших «словно» и «будто», слагавших стихи равноправным перечислением чистых названий, понятий, состояний, собирая их в единую лирическую картину паузами понимающей тишины.
Впрочем, перетягивая Коровина с Запада на Восток, недолго оказаться в позиции ненавистных ему критиков, упорно талдычивших о «французах». Разумеется, речь только о нюансе.
Тончайшая, редкостно плотная простота, роднящая русского живописца с дальневосточной поэзией, прежде всего очевидная наследница ноты - одной из нот - первого поэта России, чей голос всегда звучал для Коровина как божий глас. Вот этой ноты - «Мороз и солнце; день чудесный!». Ссылки на Пушкина употребительны в торжественных финалах, так что суммируем: в искусстве Константина Коровина Север - это изумленный восторг, свет, простор, величаво безлюдное молчание.
Такой сильнейший образ Севера создал Коровин, а через пару лет сделал другой. В панно для Всероссийской нижегородской выставки 1896 года (когда понадобилось искусством призвать неразворотливых купцов к освоению тундры и ледяного океана) насытил северные пустыни энергией людей, которые ловят треску, разделывают кита, грузят шхуны и мчатся на оленьих нартах - отважно добывают укрытые в снегах сокровища.
Картины эти, несколько смущающие соединением декоративности с жанровой натуралистичностью, рассматривать надо, конечно же, в ракурсе их задачи. Ведь именно двуединство манящей красоты и зовущей развязать кошельки документальности тут требовалось соблюсти. «Образовательные картины», точно назвал их один из критиков.
Коровин был автором и самого павильона Крайнего Севера, удачно выбрал проектировщика Савва Иванович Мамонтов, кто бы построил лучше? Васнецов или Поленов? Получилось бы наверняка эффектно, лишь слегка, самую малость старомодно. Федор Шехтель? Архитектор блестящий, но художник не того уровня, чтобы написать панно в ряд с коровинскими, а значит, пострадала бы цельность стиля. Серов? При вечном недовольстве собой прокопался бы с эскизом лет десять, к тому же не увлекали Серова архитектурные идеи. Нестеров? Если вообразить его абсолютно невероятный союз с «Саввой Великолепным», появилась бы, вероятно, поэтичная северная часовня, внутри которой было бы как-то неловко рекламировать всякий купеческий товар, да и не взялся бы за это Нестеров. Врубель? Пожалуй. Врубель мог все.
Следующая страница...
|
