|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава девятая
«Он был "идеален" по своей природе... классичнее всех художников этой эпохи», - говорил Головин, приводя, кстати, в пример безошибочной («классичной») артистичности Врубеля его небольшие декоративные майолики. Позднее некоторым страстным поклонникам врубелевской живописи эти вазы, изразцы, настольные скульптуры виделись «мелочами», но для Врубеля никаких мелочей, никакого подразделения на жанры низкого или высокого в искусстве не существовало. Проект ярмарочного павильона он тоже сделал бы с неподражаемой оригинальностью и совершенством.
И все же хорошо, что это не было поручено Врубелю, который все мог в искусстве, в творчестве, в мастерской, но за ее пределами в основном творил себе всевозможные неприятности. Как бы, например, одинокий гордый гений сумел организовать артельный энтузиазм подрядчиков, рабочих, маляров? Коровин, с его вечным балагурством, разрешал подобные ситуации играючи, обаял даже подрядчика Бабушкина, недовольного лаконичным объемом и рвавшегося «отделать павильончик» резными петушками. Как бы Врубель стал корректировать творческую задачу экспозиционно-коммерческими интересами? О вкусах публики он меньше всего думал, вообще неизвестно, какая образная идея его бы посетила и каков был бы практический результат.
Однако зачем предположения - Врубель же принял участие в оформлении Нижегородской выставки, и отлично известно, к чему это привело.
Стараниями Мамонтова Врубелю заказали два входных панно Художественного отдела. Врубель представил две монументальные фантазии на тему русского и западноевропейского эпоса («Принцесса Греза» и «Микула Селянинович») - комиссия Академии художеств его работу забраковала. Мамонтов пытался отстоять врубелевские панно, пробовал действовать через Витте - не помогло. Многометровые холсты из Художественного отдела вынесли, Мамонтов из личных средств заплатил за них автору пять тысяч рублей.
А Коровин свой выставочный труд окончил вполне благополучно, Василий Дмитриевич Поленов порадовался: «Северный павильон с Константиновыми фресками чуть не самый живой и талантливый на выставке». Не так уж, кажется, велика заслуга на фоне курьезов Всероссийской выставки 1896 года (всякие воздвигнутые во славу мыловаренных и свечных фабрикантов затейливые постройки с восьмиаршинными стеариновыми колоннами, с искусно и патриотично вылепленными из мыла бюстами российских государей), но удивителен коровинский павильон в свете тех трудных поисков, когда новые зодческие идеи никак не удавалось примирить с привычным строительным декором, тягой к тем самым «петушкам», о которых сокрушался опытный подрядчик.
Удивительно, что именно Коровину, когда-то чуть с тоски не заболевшему на архитектурном отделении, удалось создать этот компактный стройный объем, в общем характере напоминающий норвежские промысловые фактории, с крутым, по северному высоким скатом кровли, с красиво венчающим гребень силуэтом стилизованных рыб. И кто надоумил Коровина выкрасить тесовый павильон ужаснувшим маляров серым колером под старое некрашеное дерево, решить пространство интерьера единым залом без всяких выгородок и перегородок («сарай...» - удовлетворенно говорили владельцы роскошных выставочных дворцов), поставить экспонатами грубые, из-под соленой рыбы бочки, разместить рядом с искусно выделанными мехами коряво задубевшие шкуры, чудовищно толстые тюленьи кожи, развесить между товарами кольчугой связанные из толстых шерстяных веревок поморские фуфайки? - «Стараюсь создать в просторном павильоне Северного отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое я испытал там на Севере».
Смелый и точный вкус - вот за что Коровину многое прощали друзья и даже враги сквозь зубы делали комплименты. Хороший вкус - это объединяло мамонтовцев, это их сплачивало, за это они боролись.
Взбешенный тупостью не признавшего Врубеля академического жюри, Мамонтов объявил, что сам - отдельно! за оградой выставки! - сделает зал для отвергнутых панно. «Я видел Савву Ивановича в день генерального сражения с комиссарами выставки: в день принятого решения о постройке павильона Врубеля, - вспоминал Станиславский, - ...Савва Иванович был особенно оживлен и счастлив своим решением». Памятливое режиссерское зрение сохранило картину незабываемого, на всю ночь, разговора об искусстве и красоте, когда «живописный, с блестящими глазами, горячей речью» Мамонтов «просился на полотно».
Кажется, что и Врубель, создавший через год в портрете Мамонтова образ вздымающегося вулкана, властелина, повелителя творческих стихий, присутствовал при том разговоре. Но вряд ли; оскорбленный академическим приговором, Врубель сразу уехал, бросил незаконченные забракованные холсты, умчался сначала в Москву, оттуда в Швейцарию, к невесте, которую недавно нашел среди мамонтовских артистов, и нашел, разумеется, по-врубелевски фантастично. Сначала влюбился в необыкновенный голос («все певцы поют, как птица, а Надя, как человек»), потом выбежал на сцену, слегка смутив Надежду Ивановну Забелу бурным восторгом, затем представился, вскоре сделал предложение.
Дописывали врубелевские панно Коровин и Поленов.
А Савву Ивановича тучи, шторма лишь раззадоривают, вокруг него свищет, туго свивается верный товарищ - ветер надежды. Мамонтов прочен, не «окисляется», он еще увековечит не понятую чиновными тупицами врубелевскую красоту, переведет на своем Гончарном заводе «Принцессу Грезу» в майолику, памятником победы мечты над пошлостью установит этот керамический фриз на фасаде московского «Метрополя». Он и дорогу на Север выстроит, он и Оперу свою возродит, у него сейчас тут, в Нижнем, счастливые предчувствия...
Следующая страница...
|
