|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава тринадцатая
Итак, Константин Коровин теперь признанный «водитель» молодой петербургской группировки. На всех Дягилевеких выставках холстам Коровина обеспечено почетное место. Сергей Дягилев дружески просит его («сам я не решаюсь») напомнить Савве Ивановичу об очередном взносе в кассу издававшегося на средства Мамонтова и Тенишевой журнала мирискусников, а также надеется на коровинскую помощь в организации очередной экспозиции. Константин Коровин - опора и украшение «Мира искусства», «Мир искусства» - вернейший сторонник Константина Коровина. Альянс тесный, искренний, взаимополезный... прочный? Настолько, насколько это возможно в реальном, не закавыченном, мире искусства, где движутся, сближаются и отдаляются большие независимые миры: мир Левитана, мир Серова, мир Коровина, мир Дягилева, мир Бенуа...
Обсуждая «возмутившую нашу публику» постановку «Дон Кихота», Бенуа горячо опроверг упреки в «декадентском малевании» («Это не мучительно тоскливый трафарет... Настоящая живопись введена в театр взамен «живописи декоративного класса» - это дело огромной важности, обещающее целое перерождение нашей сцены»), но смысл критического выступления не в защите прекрасно сделанных декораций, цель - рассеять заблуждения публики относительно того, что спектакль Горского и Коровина выражает вкус петербургских мирискусников, «выяснить это недоразумение».
У петербуржцев свой взгляд на театр и уже некоторый практический опыт. В Эрмитажном театре поставлены пантомима «Сердце маркизы» с декорациями Бакста и опера Танеева «Месть амура» с декорациями Бенуа; пусть вполсилы, «вполшага», как говорят в балете, отличие принципов обнаружилось, прежде всего - понимание стильности.
Достоинства смелых новаторских приемов Горского, с точки зрения Бенуа, меркнут в отсутствии пронизывающей спектакль единой стилевой оси. Излишний зрелищный натурализм есть следствие того же недостатка чистоты стиля, а стиль - дух, стержень, основа театрального образа! Но почему же Бенуа отстаивает эту позицию в споре, ведь как раз он и утверждал, что «Коровин удивительный, прирожденный стилист»?
Определения стиля бесконечны, минуем философско-эстетическую ловушку, ограничимся констатацией того, что стилистика Коровина опирается на «первую», извечную, природу, а у Бенуа и его друзей - на ту, что обозначают как «вторую», созданную человеком. Таким образом, Коровин и коренные мирискусники говорят на разных наречиях. Язык Коровина формируется мотивами живой натуры: облачное марево, речная рябь, силуэт знакомой дачницы, голубые вечерние тени, белая снежная равнина - все образы, все чувства восходят к природе первичной, естественной...
Однако невольно вспоминается, как замечательный английский писатель Роберт Льюис Стивенсон, покинув угнетавшую его цивилизацию и поселившись на девственных тропических островах, призвал своего друга вслед за ним бросить смрадный, суетный город и вкусить радость естественного бытия, а его друг, не менее замечательный английский писатель Оскар Уайльд, ответил, что находит для себя гораздо более естественным курить сигару в лондонском клубе, нежели мотыжить грядки под совершенно чуждыми (кроме тех, что в кадке в том же клубе) райскими пальмами. Резонно, остроумно и поучительно - к вопросу о «естественности».
В самом деле, разве менее естественны переживания над романом Сервантеса, перед холстом Вермеера? Разве книги, ноты, храмы, фрески, картины не создали подлинной второй природы, природы духовной культуры, которая для причастных к ней людей может быть и равна, а в каких-то случаях и более близка, чем та, что вне человека сотворена и без него не погибнет? Коровин слова своих объяснений в любви к жизни находил в лесных Сокольниках, на травяных берегах Яузы. Юные Бенуа и Сомов составляли свой изобразительный алфавит из живых впечатлений от архитектуры Дворцовой набережной и перемешанных с зеленью италийских мраморов Летнего сада. Пейзаж другой, но среда столь же родная и реальная.
Конечно, язык мирискусников, откровенно комбинировавших знаки и целые блоки культурно-художественных традиций, в некотором смысле менее демократичен, требует от зрителя определенного образовательного ценза, но не так уж он необъятен, этот элитарный заоблачно-парнасский перечень предварительных условий, зато как щедр, приятен в овладении. К тому же, это только язык; странно, что такое соображение иногда уходит на второй план и фиксирование всевозможных «стилизаций», «пассеизмов» оказывается важнее того, зачем и для чего. Как-то не приходилось встречать любителей литературы, читающих исключительно из интереса к начертанию шрифта и упоительному узнаванию букв, а среди поклонников живописи подобные восторги популярны до чрезвычайности. Все-таки буквы буквами, но увлекает-то текст, не правда ли?
Стиль, даже индивидуальный стиль, тоже не абсолют, лишь известная душевная склонность. Всем памятны прекрасные натурные пейзажи, портреты мирискусников, и вряд ли кто-нибудь сомневается в пиетете художника Коровина к художественной культуре. Кстати, подозрения в недостаточной культурной эрудиции Коровина очень обижали, что заметно по гордости, с которой он рассказывает о своих сокрушительных отпорах такого рода наветам.
Однажды на генеральной (при полном зрительном зале) репетиции «Хованщины» Шаляпин, выступавший здесь и солистом и режиссером, дойдя до сцены «Стрелецкое гнездо», грозно потребовал Коровина. Коровин явился. «Константин Алексеевич. Я понимаю, что вы не читали историю Петра, но вы должны были прочесть хотя бы либретто. Что же вы сделали день, когда на сцене должна быть ночь? Тут же говорится: "Спит стрелецкое гнездо"». - «Федор Иванович, - ответил я, - конечно, я не могу похвастаться столь глубоким знанием истории Петра, как вы, но все же должен вам сказать, что это день и не иначе. Хотя и «спит стрелецкое гнездо». И это ясно должен знать тот, кто знает "Хованщину"». В это время из-за кулис выбежал режиссер Мельников. В руках у него был клавир. Он показал его Шаляпину и сказал: «Здесь написано: "Полдень"...»
Следующая страница...
|
