|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава тринадцатая
О, возвышенные «Миры» и громогласные «Союзы», нет в вас ни мира, ни согласия...
По поводу коварных планов «захвата дела нашей выставки» трудно удержаться от вопроса бдительному Переплетчикову: «наша» выставка - это чья же? Если погрузиться в пучину документов начальной истории «Союза русских художников», сразу и не понять, состоял ли тут вообще Коровин, - среди тех, кто устав писал, заседал и провозглашал, другие имена. Но если перелистать хоть бегло, хоть самый тоненький альбом с репродукциями картин членов «Союза» - везде он, Константин Коровин: коровинские зимки, мостики, северные деревни и дачные террасы, коровинская лирическая острота, коровинский быстрый мазок. Разноименных версий предостаточно, однако этой характерной, пейзажной главным образом, живописи очень бы подошло определение «посткоровинская», ну, а принятое обозначение - «московский импрессионизм».
Реальное главенство Коровина в «Союзе русских художников» выяснилось на первой же выставке. Приятелей-поклонников возле Коровина всегда хватало, теперь заметно прибавилось товарищей из числа коллег, «притворных моих друзей», как позже горько скажет Коровин, быть может, по присущей ему мнительности, а может, с полным основанием. «Я немало страдал в жизни, так сказать от непонимания, - писал Коровин, вспоминая былое, - а еще больше от клеветы, от зависти, выражаемой часто под видом дружбы, от людей, которые ко мне приближались... По большей части эти люди подражали мне, подражали моей живописи, моей инициативе, моей радости в жизни, моей манере говорить и жить».
Где Константин Коровин был недоступен для подражателей, так это в театре. «Он - моя правая рука в деле», - заявил Теляковский репортерам. При всей комплиментарности заявления, Владимир Аркадьевич, пожалуй, даже преуменьшил долю коровинского участия в управлении неразворотливой императорской театральной флотилией. Именно Коровин повернул штурвал, взял курс на русский оперный репертуар и задал ему определенную трактовку.
Предложив поставить «Садко» «более сказочно», Коровин имел в виду укрупнить былинный образ спектакля, насытив его богатством изобразительного фольклора. Так и было сделано. «Все разрослось, похорошело, разукрасилось, раздвинулось вширь и вглубь» - впечатление Семена Николаевича Кругликова дорого мнением знатока и участника первой, мамонтовской, постановки. Летели в высоких портальных рамах Большого и Мариинского театров белые паруса, раздутые еще над тесным планшетом Частной оперы, но сколь наряднее горели краски, какие изумительные узоры покрыли стены новгородских палат, с какой выдумкой были расписаны свисавшие наподобие вышитых рушников боковые кулисы, как ярко пестрела толпа на торжище. По общему признанию, Коровин явился «душой» этого срежиссированного Рахманиновым грандиозного праздника, «сиявшего как солнце».
Менее цельным получился «Китеж». Отчасти из-за того, что работали два художника (пейзажные сцены делал Коровин, архитектурные картины - Аполлинарий Васнецов), но еще больше от того, что мистическое таинство «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» плохо улавливалось коренным реалистом Коровиным. Даже музыку он на этот раз не услышал, так и сказал режиссеру после первого прослушивания оперы у Римского-Корсакова: «Ну и скучищу же написал он: какие-то молебны, отпевания, - тоска!». Ставивший спектакль Василий Шкафер резонно сожалел, что не привлекли к постановке Нестерова (артистов режиссер для вдохновения водил на выставку нестеровской живописи), однако и коровинские декорации смотрелись выразительно, особенно финал: прорастающий дивными райскими цветами глухой керженский лес, явление полей, где «жизнь и радость вечна».
Но фантазия бездонная, похвалы беспредельные и торжество абсолютное - «Золотой петушок» в Большом. Хотя шла постановка как никогда мучительно: цензура заедала. Причем не столько сомневались цензурный комитет и управляющий фон Бооль, сколько сам Коровин извелся от мысли, что в его спектакле заподозрят политическую манифестацию. Трусил? Наверное, и это.
Вообще-то, как всякий просвещенный человек и свободный художник, Коровин был, разумеется, либералом. Сочувствовал, даже на похороны убитого социалиста Николая Баумана ходил, но события 1905 года не оставили у него чрезмерно восторженных впечатлений («В ресторане "Метрополь" в Москве Шаляпин пел "Дубинушку". Появились красные знамена. Улицы были не освещены, электричество не горело. Все сидели по домам. Никто ничего не делал...»). От московских беспорядков, пальбы и повсеместных тревожных разговоров они тогда с Шаляпиным уехали в Петербург, где еще работали и свет горел. Конечно, Коровину было далеко до Серова, ответившего на январский расстрел мирного шествия рабочих отказом от членства в Академии и карикатурами на Николая II. Конечно, Коровин близко не подошел к редакциям «Жупела» и «Адской почты», печатавшим едкие обличительные сатиры мирискусников. Но только ли страх, осторожность его удерживали? Константин Коровин испытывал органическое отвращение ко всем крайностям и никакие революции кроме художественных его не вдохновляли.
Может быть, действительно, путь к освобождению страны - это памятные по 1905 году балетные митинги (с требованиями дать самой труппе право назначать постановщиков и распоряжаться бюджетом), бойкот Горскому и вынудившие уйти Рахманинова забастовки хористов и оркестрантов, а также грянувший на одном из спектаклей бой дравшихся стульями зрителей левых и правых убеждений. Возможно, предвестие всеобщего счастья в шумевших на операх близкого радикальному студенчеству Римского-Корсакова демонстрациях и летавших по залу листовках с призывом «закрыть театры в такую минуту последней революционной борьбы за народную свободу!». Художнику Коровину об этом судить трудно, в политике он профан, но к его вольному искусству это яростное свободолюбие не имеет никакого отношения. И он не станет лубочно окарикатуривать царство Додона, не даст публике повода вольнодумно подмигивать в связи с аляповатыми намеками на самодержавную тупость, он сделает все, чтобы убить «грубую тенденцию», - создаст чудесную, по-настоящему сказочную сказку. В ней появятся великолепный причудливый дворец и волшебно сияющий шатер, на сцене будут переливаться бесконечные шествия затейливо наряженных горожан, усатых варваров в серебряных доспехах, томных рабынь с пестрыми опахалами, невиданных чудовищ, прелестных арапчат в огромных белых тюрбанах - все будет сверкать, искриться, лучиться свободной фантазией.
Следующая страница...
|
