|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава тринадцатая
Прочел бы Дягилев эту запись в дневнике противника, вот бы порадовался. Он не оставлял надежд на победу; Серову, наиболее твердо поддерживавшему его позиции, поручил переговорить с некоторыми ярко талантливыми москвичами - «вырвать их из когтей "36-ти"»!.
Борьба, в ней надо (принято, полагается) выбирать, становиться на чью-либо сторону. Обширные примеры столь противоположного коровинской мягкости жесткого дягилевского деспотизма приведены ради того, чтобы приблизиться к пониманию божественной, «моцартовской», легкости искусства Константина Коровина.
Сравнить Коровина с Дягилевым особенно интересно, ведь оба одушевлялись вольностью, новизной, ломкой всяческих запретительных решеток, новаторская дерзость дана обоим как умение ходить без опоры на передние конечности. Однако Сергей Павлович Дягилев грозит, командует, круто решает, карать или миловать, - и выталкивает искусство на такие просторы, что дух захватывает. А Константин Алексеевич Коровин приказывать не может, заставить не умеет, тянет часто поминаемым друзьями «жалостливым» голосом, умоляя брата пощадить себя и не копаться в людских болячках, упрашивая Серова: «Ну, Тоша, милый! Голубчик! Ну, не ходи в пасть ко льву - подпиши эту прокламацию. Черт с ней!» (Серов в 1907 году наотрез отказывался подписать предложенную педагогам Училища верноподданническую присягу «споспешествовать... не допускать... уведомлять...». Серов, кстати, так и не подписал; Коровин подмахнул не глядя.) И все-то Коровин в решительные боевые моменты жмется, прячется, уклоняется, зато обожает мириться и миротворничать, делает это с душой, с радостно увлажненными глазами.
Но в жизни сплошной сентиментальный компромисс, а в живописи - стремительный полет, свобода до замирания сердца. Так что это: две дороги к свободному искусству? Или две свободы? Или одна из этих свобод и не свобода вовсе?
Коровин одинаково охотно давал свои вещи на экспозиции «36-ти» и «Мира искусства»; как в устройстве московских выставок, так и на советах у Дягилева проявлял горячее участие. «Ловко сел на два стула», - попрекнул его Переплетчиков. Ловко ли?
«Коровина членом Общества "Мир искусства" я назвать не могу, - анализировала расстановку сил Анна Петровна Остроумова-Лебедева. - Он им не был». Формально принадлежал, а по сути действительно не был. Не подходила ему эмблема с орлом на снеговой вершине - голо, холодно и скучновато. Не для него были беседы, пересыпанные цитатами из Шницлера, д'Аннунцио и Шодерло де Лакло. Чем он, допустим, мог поддержать игру софизмов и парадоксов, которой забавлялся «книжный александриец» Альфред Нурок? Не представить, хотя, конечно, и встречались и беседовали.
Нет, Константину Коровину по нраву было такое дружеское застолье, где можно вволю и чайку, и шампанского, и потолковать, и пошутковать. И чтобы великий знаток цыганской песни (сам уже, несмотря на пенсне, несмотря на то, что камергер, совершенно обцыганившийся) Паша Тучков взял гитару, и чтобы Федор с ним, а то и все хором, вполголоса:
Задремал тихий сад...
Ночь повеяла...
Эти веселящие душу, теребящие сердечные струны полуночные вечера любил Коровин почти так же, как охотинскую рыбалку. Таким, вкушающим усладу теплых московских посиделок, изображен он в пастели Леонида Пастернака, запечатлевшего одну из частых вечеринок на коровинской квартире. Таким он и был - слишком москвич для Петербурга, «типичный москвич», «чистейшей московской породы балагур и хлебосол», наперебой твердят мемуаристы.
«Человек был не книжный, самобытный», - пишет дочь дружившего с Коровиным художника Досекина. Вспоминает, чем развлекался Коровин, приезжая к ним на дачу в Химки: «Зазывал всех проходящих разносчиков. Будь то раки живые, выборгские кренделя или еще что - все покупал, щедрый, любил дарить». Как тут опять не вспомнить про Садко: от мирискуснических волхований, из глубин эстетических премудростей, домой на землю, к Москве-Любаве.
Но для Москвы, для тех художественных кругов, которым всего важнее на своем исконном живописном первородстве настоять, Константин Коровин чуть ли не тайный дягилевский агент, шпион прозападного Петербурга.
Учреждается новое общество - «Союз русских художников» (организаторы из молодых инициативных передвижников и сугубо московских членов «36-ти»), бродят идеи насчет того, чтобы мирискусников вообще не звать. Нестеров предостерегает: без «таких ярких живописных дарований, как Серов, Александр Бенуа, Константин Коровин, Головин, Сомов, Лансере» не стать Союзу центром передового русского искусства - и убеждает. Члены «Мира искусства» единства ради решаются примкнуть, то есть целиком влиться в новое объединение. Для Дягилева это тяжелый удар, Серов «полудоволен», Коровин, конечно, соглашается и примкнуть и влиться. Не очень, правда, твердо, не очень радостно, держался он при вступлении.
Один весьма хлопотливый активист «Союза русских художников» саркастически зафиксировал: «Коровин поломался - подписал так, как будто король подписывает смертный приговор... Так он сам выразился - "...ведь это смертный приговор «36-ти». Подписывай, Костя!"» Подписал, хотя был против устава (опять уставы, параграфы, словно ими, а не художниками создается живопись) и против названия (как хорошо звучало «36», и смысла больше, и скромности, и вкуса). А в связи с высказанными сомнениями немедленно был заподозрен старым товарищем в планах «захватить в свои руки дело нашей выставки».
Следующая страница...
|
