|
У балкона. Испанки
Леонора и Ампара,
1888-1889
|
|
|
Глава тринадцатая
Бенуа говорил, что особенно Коровину удавались в театре «русские» и «восточные» мотивы; в «Золотом петушке» Коровин густо смешал то и другое, и даже на фоне его постоянных триумфов «Золотой петушок» имел успех исключительный. Не обошлось без сожалений о полном изгнании «сатирического духа», но в сумме все отзывы сводились к одному - ослепительно!
А «тень»? Та тень, которая, как показалось, словно бы некой паутинкой коснулась его работ с момента перехода в императорский театр? А она, эта невидимая грустная тень, везде, во всех его спектаклях на сценах Большого, Мариинского, Александрийского, Малого, Нового, Эрмитажного, Китайского, Петергофского, Гатчинского театров. Коровин тут сделал около ста пятидесяти постановок - полтораста спектаклей за двадцать лет. В голове не укладывается темп, в котором работал «баловень». Он, конечно, не писал декорации собственноручно, была писавшая по его эскизам, под его руководством, с его правкой бригада хороших помощников. Однако - 150! Сто пятьдесят раз найти образ спектакля, разложить его на цепочку сцен, вызвать к жизни многие сотни картин, мириады костюмов; и сделать это с неизменной легкостью, артистичностью! Но...
Есть все-таки очевидное «но» - изменился ли почерк со времен Частной оперы? Прибавилось ли что-то в общем подходе к сценической живописи? Появились ли новые приемы?
В своих ошеломивших Европу «Русских сезонах» Дягилев лишь дважды использовал декорации Константина Коровина: взял для «Дивертисмента» коровинскую «Гридницу Светозара» из «Руслана» и пейзаж «Лебединого озера». И вряд ли Дягилев был столь придирчив из мести любимцу Теляковского. Дягилев показывал суть русских театральных открытий, среди произведений Коровина он выбрал наиболее эффектный вариант его «русских хором» («идеальную гридницу», говорил Бенуа) и прелестный жизненно-поэтичный пейзаж, именно те мотивы, на которых строились лучшие коровинские спектакли. Что касается так удававшихся Коровину «восточных» образов, то экзотическими яствами Востока парижан угощал Бакст, а в оформлении «стильного» западного репертуара Коровин безусловно уступал мирискусникам. Так что скупой дя-гилевский выбор особенно не оспоришь, чуток был к искусству Сергей Павлович Дягилев.
Неизвестно, замечал или не замечал Коровин постоянную тень его сияющих театральных праздников, известно только, что к лету он уставал «буйствовать», по выражению Серова, «в ослепительном вихре красок». Безумно уставал от театра, от верного Теляковского, от охладевших товарищей по «Миру искусства» и чрезвычайно преданных друзей по «Союзу русских художников», больше всего в конце сезона он хотел уехать - в деревню, в Ялту, в любимый Париж.
«Ночные Парижи» Константина Коровина. Образы очень личные, трудно даже чему-то уподобить. «Парижей» в живописи так много, таких разных. Тихий белый окраинный Париж Утрилло, стремительный нарядный Париж Писсарро, дымящийся светом и цветом бесплотный Париж Клода Моне, Париж в силуэтах и острых ракурсах Дега - бесконечная череда Парижей, написанных влюбленными в свой город парижанами. Париж Коровина ни на один из них не похож. Возможно, потому что писал не француз.
Коровинский ночной Париж всегда сверху, с высокого этажа отеля, из окна номера, где поселился русский академик живописи, кавалер ордена Почетного Легиона месье Коровин. Он стоит у окна и смотрит, смотрит, смотрит... Похоже, в этом городе его всегда одолевает бессонница («Париж. Ночь. Спать не могу...»). В пору первой самостоятельной поездки у него здесь кружилась голова от современной, неслыханно дерзкой, замечательной живописи, в которой, однако, все ему чего-то недоставало. Что ж, нашел он теперь путь к разрешению полной, не только пластической задачи, обнаружил, где главное, «где поэт и художник»? Не узнать. Он ведь теперь почти ничего не записывает - некогда, а если делится мыслями об искусстве с часто навещающими его газетчиками, то углубляться в тайны своей профессии считает лишним и неловким: «Мазини, когда я у него бывал, брал гитару и пел. Говорил мне и Серову: "Садитесь, я вам сейчас спою"».
Опрокинутая вниз панорама большого ночного города. Простор, парение над черной бездной, пронизанной блестками огоньков: золотых, алых, жемчужных, изумрудных, - зримое коровинское ощущение: «Париж звенит».
Прекрасна парижская ночь, в которой нет гнетущего слепого мрака. Но почему обязательно ночь? И если уж притягивает именно это время незамирающих парижских суток, эти часы, когда добропорядочные буржуа погасили свет ночников, а на улицы вышли беззаботные фланеры, гуляки-весельчаки, роскошные биржевики и шикарные актрисы, дерзкое племя репортеров, живописцев, поэтов и модисток, то почему бы не спуститься к ним, не улыбнуться лукаво сверкнувшему глазу, не поймать радостным взглядом художника драгоценно брызнувшие искры на меховом боа, красиво вычерченное на бледном лице пятно помады, резной лапчатый лист каштана под самым фонарем? Нет, почему-то нет.
Кода-то он был в этом городе одинок, теперь тут у него много друзей, его знают и узнают, на выставках к нему сразу подходят, этюды его раскупают прямо с вернисажей, с ним любят поговорить и пошутить, его охотно слушают. Но это днем, а дни он пишет редко. Он пишет ночи и только так - издали, с деревьями, сплетенными в сплошное черное кружево, с громадами спящих многоэтажных особняков, с неразличимыми массами толп и потоками катящихся экипажей. Только так - восхищенно и со стороны.
Холст за холстом он пишет свои «Ночные Парижи», «Парижские огни», тревожа зрителя волнами сложного чувства гостя на изумительном и радушном чужом празднике, волнуя приливами и отливами подлетающих-улетающих огоньков, успокаивая широтой бездонной ночи, даря неисчислимые созвучия красок и форм («радости аккордов»), вдохновляя свободой бесполезного и мудрого созерцания, погружая в сладостно-горьковатое ощущение искрящейся, неостановимо бегущей жизни, он говорит тем языком, который в его мечтах «есть умение артиста вызвать в вас духовное наслаждение».
Следующая страница...
|
