Конст.Коровин, 1930-е

В вагоне железной дороги какой-то пассажир спросил, не продам ли я ему дичь.
- Ни за что!
С Курского вокзала я возвращался пешком: на мне было ружье и пороховница на зеленом шнуре. Меня с любопытством оглядывали прохожие, и это мне нравилось. В Сущеве из здания гимназии толпой высыпали молоденькие ученицы; иные посматривали на меня не без удовольствия. Я шел словно не по земле... И все поднимал плечи. Чувствовал себя героем... Ах, эти встречные девушки! Возке, как они мне нравились! Я был влюблен во всех без разбора. Они казались мне богинями...
А ночью меня разбудила мать:
- Костя, встань, отцу плохо... он умирает...
Я привстаю, смотрю в упор на мать, не видя... и непонятная сила усыпляет меня опять.
- Костя, Костя... - будит снова мать, но я никак не могу подняться - сон одолевает. И вдруг вижу во сне - стоит около отец на коленях и пристально смотрит на меня:
- Костя, ты не пришел проститься! Прощай!
И постепенно исчезает, как-то уносится дальше, дальше, дальше...
- Куда ты? - спрашиваю с изумлением. А он уже издалека отвечает:
- Прекрасная тайна. Вечность.
Тут я сразу проснулся, вскочил на ноги и пошел к отцу. У постели я увидел жалкую фигуру матери на коленях. Она обвила руками его голову, и лицо ее было прижато к его лицу. В вытянутые уже руки отца была вложена иконка. Я бросился к нему, стал ощупывать его руки, грудь – он был неподвижен. Я начал целовать его глаза, шею... - Он был еще теплый, но неужели - мертвый? Я бросился в кухню, схватил полотенце и, облив водой, клал ему на сердце - вдруг поможет, вдруг жив!
Но отец оставался белым, как воск, и не дышал.
Мать держала лампаду и читала: «Придите ко мне страждущие...» Я побежал к доктору-соседу. Тот наспех оделся и пошел со мной. Помню, как он прикладывал голову к груди отца, долго слушал. Потом в дверях показался священник с дарами, за которым послала мать. Доктор положил мне руку на плечо и сказал:
- Мальчик, е плачьте. У вас больная мать, пожалейте ее. Отец ваш должен был умереть еще в прошедшем году. Сердце у него устало. Умерло сердце.
Я сунул в руку доктора три рубля. Но он не взял, надел галоши в передней и ушел... Так оборвалась последняя моя надежда.
Мать отчего-то не плакала. А я прикладывался лбом к холодному стеклу окна и лил слезы. А за окном заря занималась, наша русская тайная заря...

Новый, тяжкий день начался... Отца больше нет. Вот он лежит на столе. Горит одна большая восковая свеча, и старая монашка что-то читает, не поймешь - что.
Я сижу на кровати, в той же комнате, - мне виден профиль отца: глубоко впали глаза с длинными ресницами. Но хорошо мне, что отец, хоть пусть и мертвый, около меня. Я так люблю его! И монашку, которая читает и даже самую смерть люблю в эти минуты умиленной нежности. Но, боже мой, как странно все и непонятно в жизни! Зачем все эти тайны? Какое огромное в них величие. Чувствую, но не постигаю, и сердце полно недоуменной любви.
В окно видно небо в звездах. Там - тихо-тихо, просто, величаво... А монашка все читает. Что? Кому? И вообще, разве есть смерть? Не верю! Не верю, что я умру. Ни за что! Я не боюсь смерти. Даже любопытно, что это такое - смерть?
Я встал, близко подошел к мертвецу и, посмотрев на закрытые его глаза осторожно приподнял мертвые веки. И странно блеснули под ними белые зрачки. И в этом белом взоре было что-то неземное и страшное.

Пришла няня Таня и, увидав мертвого отца на столе, убежала. Пришел брат Сергей и с ним художник Светославский.
Гробовщик мерил деревянным аршином умершего и говорил Сергею:
- Никак невозможно-с. Чего же-с, самая последняя цена.
Вижу в окно двор, от ворот идет толпа. Спешат, почти бегом бегут. Все родные: тетка Ершова, Вяземские, Ечкин, еще кто-то. Входят толпой в комнату, где дым от ладана, целуют мертвого отца и все плачут. Ечкин, высокий, громоздкий, ползает на коленях и бьется головой об пол. Приезжает и бабушка, за нею еще какие-то люди, отлично одетые. Вся в шелку, пожилая дама, вытирая вышитым платком слезы, говорит мне:
- Костенька, не узнал меня? И Сереженька тоже... Гордые вы, племянники. Забыли меня, а ведь я вам тетка. Гордые.
Я смотрю на же и не узнаю. Кто она? Вдруг вспомнил - ведь это она говорила: «Зачем художники, к чему это? Пустой народ». Она! И от гнева и горького горя я быстро отхожу прочь, но она нагоняет, берет за руку:
- Ежели не будете гордецами, приходите ко мне по праздникам, как должно племянникам. Что же это такое? Знать не хотят! Ну вот и живите по углам. Ну вот и шатайтесь в художниках...
В это время раздались рядом громкие голоса:
- Покров ему нужен, покров! Когда гроб принесут?
Я увидел мать в углу комнаты, подошел к ней и обнял. От горя она стала как-то вдруг меньше ростом, сделалась маленькой сгорбленной старушкой...
Я вышел на двор. У крыльца стоял двоюродный брат Миша. Он молча поцеловал меня. От него пахло вином. Озабоченные, заплаканные сестры тоже поцеловались со мною.
- Знаешь, - сказал Миша, - кто был твой отец? Замечательный человек. Какую память по себе оставил! Смотри, как Ечкин-то ползает на коленях. А приказчик! Мал ты, брат, понять все это.
Я ушел в сад... Там дремали большие липы. Никого. Я прислонился к липе и стал шептать молитву. В саду меня увидел Левитан и, подойдя, заплакал.
- Что ты-то ревешь? - сказал я ему сердито.
- Не смей говорить «ревешь»! Я любил его. Я рыдаю, а не реву! - ответил мне Исаак с той же горячностью, как намедни в лесу...

Когда я возвращался в дом, ко мне подошел сосед-доктор, человек огромного роста со светлыми голубыми глазами. Он взял меня за руку и сказал решительно:
- Пойдемте ко мне!
Рядом, в своем особняке, доктор повел меня в свою комнату и налил чего-то в стакан с водой...
- Пейте! Я выпил.
- А теперь сюда, - продолжал приказывать огромный доктор. Мы вошли в столовую.
- Садитесь! - он показал мне на стол, накрытый с роскошью, и сел напротив. Затем он наложил мне на тарелку белорыбицы, кусок этак с фунт.
- Ешьте сейчас же!
Я повиновался автоматически. Он тоже ел, но на меня посматривал. Потом слуга подал какой-то пирог.