Конст.Коровин, 1930-е

- Сапожник недалеча, Серега, живет. Мастер хороший, - вступила в разговор лесничиха. - Сапоги шил новые для трахтирщика Треухова. В Лавцы понес ему. Ну, отдал. Ну, тот ему заплатил, да и спрыснули сапоги, выпили. А Серега разгулялся, да все деньги и пропил. Наутро раа-но домой пошел, выпивши. Идет и песни поет... Только на мостик ступил, в овраге тута... слышит, а за ним кто-то идет и говорит: «Пропил сапоги-то...» Серега оглянулся и видит, за ним сапоги-то его идут одни... Он с моста - прямо в воду и орет «караул»... Слышно нам. Вот он, - указала она на своего мужа, - и побег, да его и вытащил. Его в Петров возили, в больницу. У его горячка от страху приключилась.
- Ну, это черт знает, что такое! - сказал, встав, Василий Сергеевич. - Сапоги одни ходят. Как к вам ни приедешь, все чертова чепуха начинается. Места находите! Невиданно.
- Это компас привел. Я-то тут при чем.
- Да уж и компас. Я теперь по компасу этому твоему ни шагу, - сказал Тучкову Василий Сергеевич.
- Позвольте, позвольте... - обиделся Павел Александрович. И, обратившись к землемеру, протянул ему компас.
- Вот, посмотрите, - плох компас? Прошу вас. Землемер посмотрел на компас, повертел в руках и сказал:
- Это не компас.
- Как не компас?
- Нет, это беговые часы для скачек.
- Что ж это такое? Как же это? А ты, Павел, нас водишь! - засмеялись мои друзья.
Павел Тучков взял часы, спрятал их в футляр, обиженно посмотрел на всех нас и сказал:
- Ну, довольно, довольно.

Человек со змеёй

Ранней весной в Москве, когда на крышах тает снег и сохнут мостовые, когда солнце весело освещает лица и желтые тулупы торговцев на Грибном рынке, когда синие тени ложатся на мокрую мостовую от возов с бочками, от крестьянских лохматых лошаденок, приехавших из деревни со всякой снедью, грибами, капустой, курами, яйцами, рыбой, - любил я смотреть на рынке пеструю толпу простых деревенских людей.
И всегда мне хотелось весной поехать к ним, в деревню, где голубая даль, где распустилась верба, куда прилетели жаворонки. Как хорошо, как вольно там. Уж мчат ручьи, весело и вольно шумя, блестящие воды. Далекие утренние зори полны зачарованной радости. Яркой красою разливаются зори над далекими лесами, перед восходом святого солнца. Как хорошо ехать проселком, весенним лесом, видеть сухие бугры и бревна изб. А одна московская очаровательница мне сказала, что она не любит весны-«Так грязно, лужи, ростепель», - и что поедет она в Баден-Баден. Там ровные дорожки, покрытые желтым песком, и так приятно ходить под зонтиком...
Надоело в Москве. Надоело все: и театры, и умные картины передвижников, и то, что сказал Толстой, только один рынок Грибной нравится мне: в нем жизнь земли. И накупил я груздей, рыжиков, снитков, балык, кочанной капусты, моченых яблок. Все, что нужно. Так хочется есть весной. И еще купил - большого ручного живого зайца, который ест из рук капусту. Посадил его себе за пазуху в шубу, сел на извозчика и поехал к Бузинову.
Бузинов - торговец. Торговля удочками, крючками, вершами; маленькая лавчонка помещается у берега Москва-реки, за Каменным мостом, за плотиной.
Еду - смотрю на зайца. И он смотрит. И так сидит у меня в шубе, как дома. Я достал из кармана морковь, он держит лапками и ест, не обращая ни на что внимания. Чувствую я, что заяц отлично понимает, что я его не съем и в обиду не дам. Потому-то, съев морковь, он как-то особенно застучал лапками мне по руке, как в барабан. «Это значит, - подумал я, - давай еще морковь. Обжора заяц, здоров есть...»
У Бузинова при лавке - комната. И там вижу - сидит человек замечательный, Василий Княжев - поэт, бродяга, рыболов. Правит на лампочке камышовые концы удилищ.
- Василий, - обрадовался я. - Вот ты где. Как живешь? Да что это у тебя под глазом синяк... А смотри-ка, заяц какой ручной.
Василий серьезно так смотрит темными глазами на зайца, потом - на меня. И, подняв брови, вздохнув, говорит медленно и деловито:
- Заяц хороший. Чего ж, человеку поверил. А вам - игрушка. Только одно, ежели бегать не будет - то лопнет.
И он взял его за уши, поднял кверху, посмотрел и сказал:
- Кобель.
- Вот что, Василий, - говорю я. - Теперь закусим. Тут все на Грибном купил, что надо. Сбегай винца какого достань. Пост сейчас. Водку нехорошо.
- Нет, - отвечает Василий, - полынную можно.
И, взяв деньги, он живо побежал за вином, а мы с Петром Ивановичем Бузиновым стали жарить снитки в постном масле.
- А в прошлое воскресенье, - рассказывает Бузинов, - я, Бартельс Андрей Иванович, Поплавский и План взяли в Перерви, сбоку, у плотины, где место глубокое у кручи, прямо на отвес, голавликов порядочных... Один на три фунта был. Вот немцы, План и Бартельс, любят охоту. И скажу - ловят с понятием... И каждый друг перед дружкой жен вот своих ругали - ужас. Что и наши: не могут женщины понять охоты или что рыбу ловить. Бранят своих немцев. Вот от этого самого они оба и пьют. Шибко... А Княжеву синяк под глаз поставлен кем? Бабой. За рыбу. Не ходи ловить, не пропадай на реке... Тоже она на него и хожалому жаловалась. Ну и хожалый тоже дал. А он - говел. И значит - все стерпел и не пошел исповедаться. Говорит, не знаю как. Грехов не подберу. Что буду попу говорить. А он личность мою увидит, подумает - врет, грехи есть, а то - за что яке морда-то бита...
Вернулся Василий. Сели за стол.
Хороша ботвинья с балыком, снитки, жаренные на сковороде. Василий говорит, что полынная водка имеет большую пользу и даже ее должно пить натощак.
В комнате Бузинова - сети, плетенные из прутьев верши, бамбук, а в окна видно сухую мостовую и деревянные тумбы набережной Москва-реки. А за рекой - весенняя даль, сады и Воробьевы горы. Мирно и радостно светит весеннее солнце.
Василий Княжев, выпив полынной, разговорился: