Конст.Коровин, 1930-е

- После, после. Вот он написал - была у него собака Феб. У меня тоже был Феб. Английской породы. Так когда я читал, как хоронили собаку, Наташа плакала, - он показал на жену.
Наташа встала и подала мне руку. Очень почтенная особа. Я поцеловал у нее руку.
Выпил рюмку водки. Хозяин мне налил другую и возгласил:
- Надо равняться, потому Наташа именинница, и как хорошо, что пришли!
Хлопнув пробкой из бутылки, он налил всем вина и сказал гостям:
- Должен сказать, что не только он художник и писатель русский, но еще человек, который уважает москвичей. Знает календарь. Наталья именинница, вот чем уважил - пришел.
И опять хлопнула пробка, и опять полилось вино.
- Говорили - старик. Совсем не старик, - он показал на меня гостям, - моих лет.
- Позвольте, - говорю, - дело в том...
- Бросьте, - говорит хозяин, - вам шестьдесят есть?
- Мне пятьдесят четыре...
- А мне шестьдесят стукнет, - говорит хозяин, - разница небольшая. Вы садитесь к ней и кушайте, - показал он на жену. - Вот попробуйте, карп замечательный, версальский. Знай, Наташа, ведь он рыболов. Мы с вами поедем ловить карпов. Хотя я не рыболов, я охотник. Когда читаю про охоту - плачу. И она плачет.
- Правда, - сказала хозяйка, - хоть вы и веселое пишете, а я плачу. Вспоминаешь нашу Россию.
Ем я карпа, а сам думаю, как быть? За тебя принимают. А они все подливают. Говорю ему:
- Вот я попал в неопределенное положение.
- Наплевать, - говорит хозяин, наливая. - Мы все в неопределенном положении. Вы пейте. День прошел и хорошо. Чувство, чувство надо. А вы-то кто? Вы человек чувства. Выпьем за чувство.
- И я пью за чувство, - воскликнула хозяйка, и на глазах ее показались слезы.
- «И каждый гость нам послан богом...» - запел какой-то брюнет. Все подхватили.
- Чарочку! - закричали кругом.
Запели «Чарочку», а дочери, их подруги подносили каждому чарочку. И мне. Пели: «Выпьем мы за Костю, Костю дорогого...»
- Позвольте, - сказал я растерянно, выпивая свою чарочку. «Пей до дна, пей до дна...» - пели вокруг меня.
И тут я почувствовал, что я «уравнялся», и подумал, что теперь уже ничего не объяснишь. Уж надо держаться до конца. Хорошо, что никто не знает. Все больше молодежь.
Раздались звуки рояля и скрипки.
- Позвольте, - говорю я, - ведь это в миноре, а не в мажоре, диезов не надо, - и я, забыв свою роль, сел за рояль.
- Что за черт, - крикнул хозяин, - он еще и музыкант! Вдруг я слышу сзади меня кто-то говорит:
- Это не Коровин! Коровин - старик. Это не Коровин.
- Как не Коровин? Ты всегда делаешь истории. Всегда все портишь. Надоело! - отмахнулся хозяин.
«Скандал, - подумал я, - скандал. Пора домой».
Встал из-за рояля, отозвал хозяина в другую комнату и говорю ему:
- Я ведь нездоров. Мне пить нельзя. Я должен уходить, а то буду завтра болен.
- Вздор! Ничего не будет, потому - радость. Начало всех болезней - тоска. Это мне сказал великий Потэн. Вино необходимо здесь. Климат! Понимаете? Климат! Разлагает сталь. А вино - иммунитет. Понимаете?
Он потащил меня опять к столу пить.
- Довезем, - говорил хозяин, - не бойся. Понимаешь, дорогой, ты не думай. Тут, брат, есть такие... - и он как-то мигнул глазом, - которые против тебя. Вот он, - показал он в сторону. - Он такой, знаешь, сомневается...
Я, прощаясь, одевался в прихожей. Уже светало. Все провожали. Спускаясь по лестнице, я остановился и крикнул, что я не Коровин, что ты лежишь больной, и выбежал на улицу».
- Вот попал в какой переплет, и все из-за тебя, - закончил приятель, - положение мое ведь было пиковое, подумай!
- Пиковое? Почему пиковое? Тебя угощали, пил хорошее вино, веселился...
- Да, вино. Ну а если б узнали? Неизвестно, что бы было. Хорошо веселье! Тебе что! Пишешь разную ерунду, а я должен страдать

В старой Москве. Трагик

У артистки театра Корша Смирновой устраивались для друзей вечеринки. Муж ее Н.Е.Эфрос был «мужчина серьезный», но до чего непоседливый! Бегает из одной комнаты в другую, вертится, вечно о чем-то хлопочет. Будто с утра ключом его заводили, вот как заводят игрушки.
Так и в тот вечер... Эфрос не унимался ни на минуту, подходил то к одному, то к другому актеру, спрашивал, где что идет, и записывал в книжечку.
Был тут и другой человек, тоже серьезный и задумчивый, - забыл, как его звали. Но помню, за ужином этот человек все норовил сказать, должно быть, что-то весьма дельное и значительное. Он встал, поднял бокал и начал официально:
- Милостивые государыни и милостивые государи... Но актеры говорить ему не дали. Только он начал:
- Драматическое действие в своем начале имеет две неопровержимые конкретные формы, первая из них...
Но актер Климов перебил его:
- Господа, канделябры в прошлом году были фарфоровые, а нынче бронзовые сделались. Странно! Почему бы это, Надежда Александровна?
Все стали смотреть на канделябры, удивлялись. Оратор пробормотал:
- Виноват, я не окончил мысль... В действии самого действия, в сокровенной его психологии...
Но актер Вовка опять перебил:
- Ежели кошке дать валерьянку, так она...
Оратор умолк, снова начал. Однако опять кто-нибудь заметит: «На пять тысяч держу пари, что это не рябиновка, а бузиновка», - и покажет бутылку, а гости смотрят и кричат: «Врешь!»
Так и не дали говорить задумчивому человеку.
В чем дело? Оказывается, уже давно, чуть ли не год перед тем, актеры сговорились мешать этому красноречию. Год целый длится эта история. Задумчивый человек все жалуется: «Не дают говорить». А самому невдомек, что они его и на вечера для того самого приглашают.
Еще был на вечеринке известный доктор, психиатр Баженов, одетый изысканно. Он постоянно складывал руки, как бы молясь или прося прощения у молодых актрис. Те позволяли ему целовать себя, подставляя щеку. Он целовал, закрывая глаза, и замирал надолго. Они называли себя именами и двойными фамилиями и кокетничали, каждая по-своему. Одна щурилась, что очень шло к ней, и она это знала, другая, обладательница больших глаз, старалась расширить их еще больше. Та говорила трепетно и немного как бы вздрагивая или пугаясь, та - небрежно-ласково, будто растворялась в истоме.