Конст.Коровин, 1930-е

Племянница

Мой приятель Николай Дмитриевич Чичагов, судебный следователь , прохаживался внизу в вестибюле театра. Увидав меня, сказал смеясь:
- Невозможная жарища. Как ты это можешь работать там, под небесами? Едем сейчас в Кусково, к Жеребкову. Там пруды - будем купаться, есть окрошку, а завтра вернемся.
- Я не знаю Жеребкова.
- Как не знаешь? Александра Григорьевича! Помнишь, ужинали в «Праге». Ты же говорил - остроумный человек. Человек замечательный, душа. Но строгий, и теперь стал моралист, не любит пошлостей, анекдотов. Просил приехать к нему на дачу. Пишет мне, что соседняя дача там, в Кускове, его погубила. На этой даче живут какие-то люди, которых он раньше никогда в жизни не видал и не предполагал, что такие существуют на свете. Пишет: приезжай и спасай меня, они отняли у меня мою племянницу.
- Какую племянницу? - спросил я.
- Очень милую, молодую, которой он в свои преклонные годы отдал все внимание, заботы и очень гордится ею. Знаешь, так бывает, надо же для кого-нибудь жить.
Вспомнил я Кусково, деревянные купальни на тихом пруду, где до воды спускались огромные ветви ив, где кричит иволга и пахнет липой и водой.
- Поедем, Чича, - согласился я.
На террасе дачи Александра Григорьевича, к которой мы подошли, какой-то человек в чесучовом пиджаке, увидав нас, посмотрел с испугом и ушел наверх дачи. Мы вошли на террасу, постучались в дверь. Слышим голос:
- Что вам угодно?
- Дома Александр Григорьевич? Молчание. Потом спрашивают оттуда:
- По какому делу?
- Скажите, что Чичагов приехал. Дверь отворилась.
- В чем дело, любезный. Я приглашен. Он дома? - спрашивает Чичагов.
- Дома, - отвечает человек мрачного вида, - только я-с не «любезный», а инженер путей сообщения. Идите, он там, - указал он на дверь комнаты и ушел.
Дверь заперта. Мы постучали. Дверь немного приоткрылась, и выглянул Александр Григорьевич. Он как-то особенно разглядывал нас, испуганно. Это был человек высокого роста, полный, лысый. На висках торчали седые волосы. И ярко и испуганно светились серые глаза. Лицо было красное, губы опустились вниз, и выражение было какое-то лошадиное.
- Входите, входите, - сказал он тихо.
В небольшой комнате окно было завешено пледом. На столе горела лампа, лежал большой букет роз, обернутый прозрачной бумагой, коробки конфет, перевязанные лентами, конверты, бумага. Видимо, хозяин писал и был озабочен.
- Рад, что приехали, - сказал он. - Окрошку заказал. - И, отвернув плед у окна, послушал, водя серыми глазами во все стороны.
- Примолкли, сукины дети, заскучали... Ага... не нравится... - сказал он, показав большим пальцем в направлении соседней дачи. - Понимаете ли, прислугу подкупил. Кто эти, - спрашиваю у нее, - аморальные прохвосты, которые здесь живут. Прислуга дура - не знает. Говорит - студия. Странно... какая студия. Не знает. Но я все узнал, все имена и фамилии этих их дам. Ну и устроил им праздник. Заскучали голубчики... растерялись немножко... Ходят, как в воду опущенные... ха...ха...
И он, покраснев, смеялся.
- А где Надежда Ивановна? - спросил Чичагов.
- Уехала, - ответил Жеребков озабоченно, - к тете уехала. Дача эта! Говорю ей: «Ведь это подонки общества, морали никакой. Подумай, что поют». Представь, она мне отвечает: «Как весело там!» Понимаешь? Но я с нею битых три часа говорил, доказывал, говорил о прогрессе, цивилизации и в конце концов убедил ее. Убедил. Согласилась, наконец, и уехала отдохнуть от этого соседства...
- Ну, брось, - говорит Чичагов. - И что ты сидишь здесь один взаперти?
- Работаю, брат. Пишу. Пишу письма. Женщинам. Их женщинам, понимаешь. Любовные письма пишу. Посылаю каждый день письма, конфеты... От любовников, понимаешь. Сочиняю, меняю руку. Смотри - сколько... - И он поднял пачку писем на столе. - Утром рано еду в Москву и раздаю знакомым, чтоб передали - кто куда едет. Кто в Киев, Одессу, Петербург. А оттуда они приходят сюда, к ним... Рассылаю конфеты, букеты их барыням... Все изменилось. Перестали петь. Уж неделю молчат.
И он опять приоткрыл плед и послушал, сказав:
- Молчат... Не нравится, значит. Вот увидишь, всех перессорю. Как в банке пауки, перегрызутся. Погодите. Тонкая, брат, работа... Ни в одном деле никогда не был так занят, как теперь.
- Ну, брось, - сказал Чичагов. - Пойдем купаться.
На пруду, как в зеркале, отражаются большие деревья, и вечернее солнце освещает деревянные купальни. Мы прошли по мостику. В купальне пахло водой. На деревянных лавочках какой-то кудрявый молодой красавец одевался. Он был высокого роста, элегантно завязывал галстук. Надев шляпу и взяв трость, он прошел внутрь купальни, согнулся и смотрел в щелочку соседней купальни. Обернувшись к нам, он весело звал рукой, сказав:
- Сосед, пойдите сюда. Александр Григорьевич подошел.
- Посмотрите-ка, - сказал молодой человек, - купаются... Прехорошенькая одна... Интересно. Это я дырочку провертел...
И франт рассмеялся.
- Это что же вы делаете, милостивый государь, - сказал Жеребков строго. - А знаете ли, какая за это ответственность? 136-я статья устава особого положения и 232-я уголовного...
- Пустяки, - сказал, смеясь, молодой франт.
- То есть как пустяки? Позвольте, позвольте... А если моя жена купается?
- Ерунда. Какая жена. Жена неинтересна, немолода... Вот племянница ваша очаровательна... Я прямо влюблен. Красота. Афродита...
- Какое же вы имеете право? - говорил, задыхаясь, Жеребков.
- Какое право? Бросьте ерунду. Я теоретик искусства, эстет... Вы же не понимаете красоты. У вас нет возвышенных чувств... Купаетесь с пузырями... Вас не восхищает красота. Вы не эллин, а обыватель...