Конст.Коровин, 1930-е

Я вышел во двор и подошел к сараю, поздоровался с хозяином, а тот все ел яблоки.
- Анатолий Павлович, - спросил я, - что это такое: вы то в сарае яблоки кушаете, то коляски возите?
- Что? Ведь вот, вы видали, что делается, - ответил мне хозяин. - Как лошадь, а? Пролетку возил! А сегодня утром не видали? Я ведь в шесть часов вон энту бочку-то, - показал он, - по двору катал. Целых два часа, нате-ка. Гимнастика, что ли это, и сам я не пойму. Уж очень лошадью-то неохота быть. Подумайте, ведь я не кто-нибудь, а директор правления. На праздники хотел яичко съесть - сказать должно, что аппетит-то у меня явился, это верно, - так он как на меня затопает ногами да закричит: молчать! Вот тут что поделаешь? Лошадей продал, жалко было. Вот ездить теперь не велит. Пешком ходить надо. Нуте-ка, к вокзалу-то, правление-то там. Хорошо, никто не знает, только вы видите. А то засмеют.
- Вот одно заметно, - говорю я. - Лицо-то у вас изменилось. Бледность пропала.
- Да ведь, должно быть, он знает. Только одно обидно. Лекарства никакого не дает. А вот за это-то самое, что бочку катаешь, пролетку возишь, что яблоки ешь, - тыщщи ведь платить надо. Вот что! И платишь. Что с ним сделаешь? Сказать-то ведь ему ничего нельзя...
Жаркий вечер лета. Июль месяц. Сад густо зарос зеленью. И уже не видно за ним красивой церкви «Утоли моя печали».
Сижу я в саду с приятелями и вижу, как в калитку во двор пришел хозяин с портфелем под мышкой и с ним - миловидная дама, в белой широкой шляпе, сбоку спускалась роза ей на лицо. Хозяин прошел по саду и остановился у капельной бочки, которая была наполнена дождевой водой. Он посмотрел в бочку, и дама рукой брызнула ему водой в лицо. Хозяин рассмеялся.

Я прошел в сад к хозяину, сказал:
- Ну что ж, Захарьин-то вылечил вас, Анатолий Павлович.
- Да, да. Совсем себя чувствую человеком. Даже разрешил мадеру с водой. Полстаканчика. Замечательный человек. Так благодарен. Совсем другой стал. Одно: на лошадь сесть нельзя. Ходи пешком. Так верите ль, что я испытал: вот с Анной Федоровной, - показал он на даму, - из «Мавритании» извозчика нанял, еду, а сам молюсь: «Гооподи, - говорю, - не встретить бы его. Вот увидит, что будет». Гляжу, а он напротив и катит. Я-то голову за ее спрятал. Видел он меня или нет? Вот теперь вы знаете, какая у меня забота. Я у него через неделю быть должен. Так сейчас трясусь. Если видел, ведь он меня выгонит...
Я говорю:
- А что ж, сад-то когда рубить будете?
- Не буду. Не велел.
- Как же, - говорю, - что же это за лекарство такое? Ведь вы доходный дом строить хотели.
- Не велел. Вот вам и доходный дом. «В другом месте, - говорит, - строй. А это, - говорит, - для дыхания вам необходимо. Вы, - говорит, - родились здесь, привыкли. Вам, - говорит, - сад необходим». Вот что с ним поделаешь? У меня на Тверской дом есть. А он не велит там жить. Помните - у меня в зале, когда вы Айвазовского смотрели, там зеленые обои были: так он мне самому велел переклеить белыми. «Сам, - говорит, - переклеивай. А зеленые, - говорит, - нельзя». Вот вы и возьмите: он - профессор, все видит. Но ведь и спасибо скажешь. Другую жизнь увидал. И совсем по-другому все кажется. Ну обедать иду. Яблоки, а мяса никакого. И, заметьте, - навсегда...
И он, смеясь, ушел с дамой.
А я сказал в душе профессору Захарьину спасибо, что сад-то, по его милости, не срубили.

Магистр Лазарев

В Москве были замечательные люди, ученые, всесторонне образованные люди, высокой души, большого сердца, притом оригиналы и чудаки.
На семнадцатом году моей жизни, помню, когда была жива еще моя мать и брат Сергей и я учились в Школе живописи, ваяния и зодчества, как-то я почувствовал, что у меня сильно заболело горло. Была зима. И брат мой Сергей пошел искать доктора. Жили мы в то время у Сухаревой башни, в Колокольниковом переулке, в маленькой бедной квартире, окна которой приходились вровень с землей. Неподалеку от Колокольникова переулка, у церкви, был дом-особняк. Вот в подъезде этого дома жил доктор Лазарев. На дверях была прибита медная дощечка, на которой было написано: «Доктор медицины. Горло, ухо, нос».
Лазарев вошел ко мне в пальто нараспашку, во фрачном жилете в белоснежной рубашке и белом галстуке. Огромного роста блондин, с голубыми глазами. Большие красные руки выглядывали из рукавов пальто. Войдя, он пристально посмотрел на меня, а потом на стену, на которой висели приколотые кнопками мои летние этюды и рисунки с натурщиков.
- Это ваша работа, картины? - спросил доктор.
- Мои, - ответил я.
- Очень плохо, - сказал доктор и, обернувшись, взял стул и сел против меня.
- Да, вы правы, - сказал я. - Плохо. Я не люблю их, я никак не могу достигнуть света.
- Скажите «а-а», - приказал доктор.
- А-а...
- Громче.
- А-а, - громче повторил я. Доктор встал, написал записку и послал брата к нему на дом принести оттуда что-то, по записке. Он сидел против меня и молча смотрел.
- Горло у меня болит, - говорю я, - как больная трубка, и сильно болит. Доктор, посмотрите, пожалуйста, горло.
- Да, болит, - ответил он. - И сильно, но мне смотреть не надо.
- Как же, - говорю я. - Может быть, у меня дифтерит?
- У вас дифтерит и есть.
- Вы же не видали, - говорю я взволнованно. - А может быть, скарлатина?
- У вас и скарлатина, - сказал доктор.
«Вот так история, - подумал я. - Странный доктор, не смотрит горла».
- Вы же не видели, - говорю я, волнуясь. - А может быть, жаба у меня?