Конст.Коровин, 1930-е

- Дорого, - согласился я.
- А без рамок кто же купит? И повесить-то некуда.
За чаем разговор шел о том, сколько сахару кладется в варенье и что в Москве варенья готового сколько угодно и дешевле.
Потом мы отправились с Васей на реку ловить рыбу. В лодке на чудесной реке Нерли, у леса, как-то сразу стало хорошо и вольно. Цветные поплавки весело прыгали на светлой и ровной поверхности воды. Вечерело. Камыши и кусты ольхи ярко отражались у берегов. Насвистывала иволга. Когда поплавки окунались, мы вытаскивали горбатых окуней, золотых язей.
На бугре показалась жена.
- Что, ловится? - издали спросила она. В это время Вася вытащил окуня.
- Ах, прелесть, они вкусны, как сахар, - радовалась супруга. - А я по грибы пойду. Вот нашла подосиновик. Хоть и не едят их в Москве.
- Ушла, - сказал Вася и, вынув из кармана бутылку, разом выпил половину.
- Хочешь? - предложил он мне.
- Что ты этак коньяк пьешь? - заметил я.
- Нельзя, брат, только этим лекарством и спасаюсь... Смотри-ка. Это у меня повело.
Он вытащил большую рыбу. В сачке лежал крупный лещ и хлопал хвостом. Рыба в сажалку, повешенную в лодке, влезть не могла.
- Пущу-ка его, пусть себе плавает, - вздохнул Вася. - Пусть живет, а то его сейчас живым жарить станут. Я этого, признаюсь, терпеть не могу. Пускай другие жарят... Она-то ведь женщина, а это, страсть, любит... Будет обсасывать косточки и приговаривать: «Кушай! Ах, они как сахар!»
Вася опять глотнул коньяку и охмелел. Пойманную рыбу он всю выпустил в реку, оставил только сонную и стал купаться. Отплыл от берега, окунулся и, высунув из воды голову, сказал:
- Знаешь, ведь она, жена моя, тебя терпеть не может.
- Да что ты? Почему?
- А вот, конечно, главное: что ты не богат. Второе - живешь в деревне, художник. Все это, взятое вместе, ей не по вкусу. Будь ты фабрикант, помещик, инженер, адвокат, известный доктор, а то - художник. Это же, брат, ерунда.
- Позволь, - возразил я. - Ведь и ты архитектор.
- Не-ет. Архитектор не то. Тут вещь серьезная, - говорил Вася, вытираясь рубашкой. - Понять надо. Тут капиталом пахнет, домами доходными. И вот еще: терпеть она не может писателей разных. Это, брат, я вижу. Но она, конечно, никому ни за что не скажет.
- Будто? Да ведь она высшие курсы окончила.
- Да, окончила. Но эти курсы она в грош не ставит. Ты ей - Пушкин, Шекспир, Виктор Гюго, а она «сколько они получали?» подумает. Понимаешь? Подумает. Но не скажет. Ни-ни. Знает, что не годится. Вот что.
Мы вернулись домой.
Вечером, за улейном, Васина супруга говорила:
- Вот уж никогда не стала бы жить в деревне. Мухи, комары. Ужас. Конечно, вам ничего. Вы картины пишете. В картинах все хорошо выходит, даже болото... А на самом деле: что в болоте хорошего? Просто гадость, и кому нужна картина с болотом?
Она торжествующе улыбнулась.
- Вы думаете, я дочь живописи зря учу? Ошибаетесь. Художницу скорее замуж возьмут. Мужу лестно, что жена его художница, а не просто так. Я и учителя позвала такого, который гладко и ровно пишет. Гладко - всем понятно, а эти ваши мазки разные для немногих. Жених-то, может и не поймет вашей живописи, разных ваших импрессионистов, а гладкую всякий дурак понимает. Гладко, и рад.
Она встала и ушла с террасы.
Мы остались с Васей одни. Долго молчали.
- Ну что? - сказал он наконец. - Правду ли я говорил? Терпеть она не может людей, как ты, и называет их дурацкими мечтателями. Что она обо мне думает, не возьму в толк, но во всякую мою работу всегда вмешивается. А главное - при получении заказов - чтобы дороже брал. И, представь, бывает права! Что говорить, деловая у меня жена. Да только, только... так это мне надоело, что бежал бы, куда глаза глядят. Вот уж понимаю, как в монастыри уходили, прятались в кельи, делались затворниками - наверное, все от таких баб. Я тоже в монастырь уйду.
- Ну нет, тебя в монахи не возьмут.
- Это почему же?
- Да ты поди, посмотри на себя в зеркало. На лицо свое, потом на всю фигуру.
- Что же лицо? У монахов всякие ролей бывают.
- Нет, не возьмут, - повторил я с убеждением. - Посмотрят и не возьмут. Таких страдальцев нам, скажут, не надо.
- Почему лее? А может, я и есть страдалец больше всех. Ведь души Моей никто не видит.
Я пошел спать в сарай на сено. До чего хорошо спать на сухом сене! Никаких духов не сравнить с нашим русским сеном. Сбоку, в дырявой крыше сарая, видно глубокое летнее небо, усыпанное звездами. Собаки мои, клубочками съежившись, спят рядом. Слышно, как стрекочут кузнецы. Вдали трещит коростель. Ночь. Русская ночь в деревне! Какой гимн земли, равный величию небес...
- Ты спишь? - слышу голос приятеля.
- Нет, а что?
- Як тебе, на сено. Жарко в доме, на сене лучше. Замечательная ночь! Месяц вышел над мелколесьем. Посмотри, до чего хорошо. Пахнет полынью. Я, брат, в крапиву попал, ноги обожгло. Я - босиком.
- Зачем же босиком?
- Да, черт. Пошел тихонько бутылку доставать, а у тебя там еж бегает.
Я испугался: урчит. Злой.