Конст.Коровин, 1930-е

- Пожалте сичас, нече тут...
- Почему? - говорим мы.
Городовой, ничего не отвечая, вставил в губы блестящий свисток, и на всю улицу раздался его дребезжащий свист. Из калиток ворот соседних домов бежали дворники. Нас окружили и повели в участок. Это было так неожиданно, что мы подумали, что нас приняли за каких-то других людей.
Вышли на Сущевскую площадь, где была каланча пожарной части. Нас ввели в ворота и, по лестнице, во второй этаж; дома. Через душный коридор проводили в большую комнату.
На потолке висела лампа, а сбоку сидели трое за столом и что-то писали. Когда нас ввели, то они бросили писать и смотрели на нас. Из Двери соседней комнаты вышел в расстегнутом сюртуке, небольшого роста квартальный, с сердитым лицом, стриженный бобриком, и, став против нас, смотрел на нас молча. Потом сказал:
- Чего это? Дайте-ка сюда...
И, протянув руку, он взял у нас папки с рисунками, открыл их на столе и смотрел. Один из писарей, увидав рисунки, сел на стол и захохотал. Квартальный смотрел то на нас, то на рисунки, так строго смотрел, в недоумении. Писаря прямо ржали от хохота. Фонарщик глядел, открыв рот.
- Чего вы? - сказал квартальный. - Смешного здесь ровным счетом ничего нет. Который руки хотел на себя наложить? Слышь, ты, который? - спросил квартальный.
Писаря тихонько фыркали и отвернулись к окну.
- Брось, Григорь, чего смешного? Который, спрашиваю, к фонарю ладился?
- Вот этот, - сказал, закашлявшись, фонарщик, показав на меня.
- Вы кто будете? - спросил нас квартальный.
Мы рассказали, что шли с занятий и вот пошутили, сказав фонарщику пустяки.
- Ну и шутки!.. - сказал квартальный, покачав головой. - А это что за картины такие, неприличные... Гольем все?
- Да это в школе рисуем, классная работа... это натурщики.
Квартальный сел и писал, так серьезно и долго. Потом спросил:
- Ваше удостоверение личности?
Я ответил, что живу здесь, недалеко, рядом почти, в доме Орлова. Он посмотрел на меня и спросил:
- Это вот эдакие картины вы в "Училище рисуете? Писаря расхохотались.
- Да что вы, черти, чему радуетесь? - крикнул квартальный. - А ежели то самое показать дочери али жене, сыну, ну, что тогда, каким колесом ни пойдут?!
Квартальный опять неодобрительно посмотрел на нас и на рисунки.
- Потрудитесь подписать протокол!
Мы подошли и, не читая, подписали свои имена.
- Картины эти останутся здесь, а я пойду с вами до дому, тут недалеко дом Орлова, - проверить правильность вашего показания.
Он ушел в дверь соседней комнаты. Наступило молчание. Квартальный вернулся в пальто, мигнул городовому, пошел с нами, а также и городовой.
- Послушайте, господин надзиратель, - говорил дорогой Щербиновский, - поверьте, что это недоразумение, уверяю вас.
- Какие недоразумения? Что за шутки! Свидетели говорили: вынул из кармана веревку, на фонарь накидывает. Этот, говорит, фонарик хорош, подходящий, чтобы повеситься... Хороши шутки!
В это время в тихой осенней ночи раздался голос. Кто-то пел:

Не тоска, друзья-товарищи,
В грудь запала глубоко –
Дни веселия, дни радости
Отлетели далеко...

Когда квартальный вошел ко мне в комнату, увидел на стене висящие этюды красками и рисунки гипсовых голов, нагих натурщиков и всю обстановку, то сел за стол и долго смотрел.
- Послушайте, молодые люди, я тоже несу на себе службу. Вижу я вот на стене картины. Вижу, что верно - это дело учения. И все же я ума не приложу, к чему это голые-то... Ум раскорячивается, понять нельзя... Более мой, сколько их! Зачем это?
- Да ведь как же для чего - как же мерки снимать, - сказал Щербиновский. - Человек-то ведь голый, все люди-то голые... Вот на вас мундир - видно, что надзиратель. На губернаторе другой, а на генерал-губернаторе третий. А ведь если так взять, то все голые люди-то...
- Это верно, - согласился квартальный. - Да-к вот что оно! Так бы и сказали. Теперь я понял... - Ну да, - подтвердил Щербиновский, - на всех мундиры делать будут потом.
- А когда на обмундировку поступите? - спросил квартальный.
- На будущий год, - ответил Щербиновский, - когда курс кончим.
- Ну, вот, хорошо. Теперь все ясно. Значит, при должности будете. Хорошо. И вот старушка рада будет, - показал он на мою мать. - Вы, матушка, не волнуйтесь, я ведь не обижать их пришел...
- Скажите, господин надзиратель, - спросил я, - кто это пел там? Слышно, голос хороший. Вот сегодня, когда сюда шли, слышали.
- Как лее, э-э-э... знаю. Арестант поет в остроге. Поет хорошо, все его жалеют. Ну вот - попал.
- Да за что же? - спросили мы.
- Да вот... тоже молодой... за девчонку попал!.. Приют был такой дворянский, а там девицы в обучении, сироты дворянские. Ну и одна ему на ум попала... Влюбимши, значит, был. Ну, значит, он и подкупил печника, да и пришел в приют за него печи топить, туды, в приют-то. Да что, спрятался там, да ночью ее оттуда, из приюта-то, скрасть хотел. Значит, оба убежать хотели. А заперто кругом. Через забор пробовали, а на заборе-то гвозди. Он в ворота, а сторож, дворник, значит, ну, тут ему - стой, куда? Да хотел в свисток свистнуть. А тот ему «свистнул», да прямо в висок. Ну, и наповал. Убил. Убег. Но поймали. На машине хотели уехать... Судили, и вот... песни поет...