Конст.Коровин, 1930-е

После спектакля в Большом театре я наверху, в огромной мастерской под крышей писал декорацию к опере «Руслан и Людмила». Старший мастер Василий Белов составлял колера в больших тазах. Я сижу напротив, на лавочке.
- Кто, - спрашиваю я, - сочинил «Руслана и Людмилу»? Знаешь, Василий?
Василий Белов так серьезно посмотрел на меня и по-солдатски ответил:
- Этот самый Пушкин, что с Тверского бульвара. От Страшного Монастыря.
- Это памятник ему, - говорю я.
- Знаем, сочинитель. Его вот застрелили...
- Зря, - говорю я, - дуэль была.
- Эх, да, - сказал Василий, рукой взял себя за рот и так значительно серьезно сказал: - Ну да, скажут вам... Господа-то не скажут правду-то... а мы-то знаем... Он такие песни начал сочинять, прямо вот беда. А студенты народ озорной, только дай им, сейчас запоют. Ну, и вот его за это шабаш...
- А ты знаешь, что он написал? Ну, хоть одну песню.
- А как же, - ответил Василий. - Нас училка в деревне всех выучила:

Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя! тятя! наши сети
Притащили мертвеца».

Эх, ловко это она научила. Под ее все теперь у нас, парни, девки, кадриль танцуют. - «И в распухнувшее тело раки черные впились...» Ловко каково! А вот отчего он без шапки стоит, знаете ли вы? - вдруг спросил меня Василий и, смотря на меня, прищурил хитро один глаз.
- Нет, не знаю, - удивился я. - Отчего?
- А вот потому и голову наклонил, и без шапки, значит, снял, и говорит, значит: «Прости, говорит, меня, народ православный...»
- Что ты, Василий. Кто это тебе сказал?
- Чего сказал... Там написано, на памятнике сбоку.
- Да что ты, Василий, где? Там это не написано...
- Нет, написано. Слух пройдет по всему народу, вот что. А ты уж смекай, как знаешь.
Двадцать лет со мной работал Василий Белов. Он был колорист, маляр. Я ценил его. Он составлял цвета по моим эскизам и готовил краски. Любил поговорить. Но ничего с ним не поделаешь: на все у него был свой взгляд. Особенный, уверенный. После февраля 1917 года Василий Белов пришел ко мне и сказал:
- Вот теперя вашему Пушкину шапку наденут...
- А почему? - спросил я.
- Полно шапку ломать... Теперь слобода всем вышла...

Человечек за забором

В России - в нашей прежней России - было одно странное явление, изумлявшее меня с ранних лет. Это было - как бы сказать? - какое-то особое «общественное мнение». Я его слышал постоянно - этот торжествующий голос «общественного мнения», и он казался мне голосом какого-то маленького и противного человечка за забором... Жил человечек где-то там, за забором, и таким уверенным голоском коротко и определенно говорил свое мнение, а за ним, как попугаи, повторяли все, и начинали кричать газеты.
Эта российская странность была поистине особенная и отвратительная. Но откуда брался этот господин из-за забора, с уверенным голоском?
Н.А.Римский-Корсаков создает свои чудесные оперы - «Снегурочку», «Псковитянку», «Садко».
- Не годится, - говорил человек за забором, - не нужно, плохо...
И опер не ставят. Комитет императорского театра находит их «неподходящими». Пусть ставит их в своем частном театре Савва Мамонтов. Голос за забором твердит: «Не годится».
За ним тараторят попугаи: «Мамонтов зря деньги тратит, купец не солидный».
Другие примеры: Чехов Антон Павлович, писатель глубокий. А господин за забором сказал: - Лавочник!
Или вот Левитан - поэт пейзажа русского, подлинный художник, мастер, а тот же голосок шепотком на ухо:
- Жид.
И пошла сплетня: и Школы-то Левитан не кончил, и пейзажи-то Левитана не пейзажи, а так, какие-то цветные штаны (остроумно, лучше не придумать!).
Да разве один Левитан? И Головин, и аз грешный тоже «не годились». Человечек за забором отрезал:
- Декаденты.
И поехало. А что такое «декаденты» - неизвестно. Новое, уничижительное. Вот и крестил им человечек кого попало. А когда приехал в Москву Врубель, так прямо завыли: «Декадентщина, спасите, страна гибнет!» Суворин, Грингмут, «Русские ведомости» - все хором...
Видно, человек за забором вовсю работал.
А вот и Шаляпин. Поет он в Частной опере - ставят для него «Псковитянку», «Хованщину», «Моцарта и Сальери», «Опричника», «Рогнеду». Но голос за забором хихикает:
- Пьет Шаляпин...
Лишь бы выдумать ему что-нибудь свое, позлее, попошлее, погаже - ведь он все знает, все понимает...
И кому кадил он, этот человечек, кому угождал - неизвестно. Но деятельность его была плодовита. Он поселял в порожних головах многих злобу, и она отравляла ядовитой слюной всех и вся...
Когда я поступил художником в императорский театр, господин за забором оказался тут как тут. При первых же моих оперных и балетных постановках на меня полились, как из ушата, помои в расчете на поддержку «общественного мнения». Газеты хором неистовствовали... «Новое время» и «Русские ведомости» заодно с «Московскими». Красота! Человечек за забором работал.