Конст.Коровин, 1930-е

- Ох! - вздыхает Мамонов.
- «Князь Задунаев».
- Батюшки! - обращается Мамонов к приятелю. - Какой же это князь, когда он просто Володька, цыган от «Яра»?
Губернатор пристально смотрит, сзади через плечо глядит исправник.
- «Женя-Крошка», - докладывает мажордом, - „Спящая красавица"- балет Чайковского», «Императорская певица Ирма».
Когда доложили «Потемкин Таврический», губернатор снял очки и протер их платком.
А мажордом так и сыплет: «Финкельсон - бриллианты бразильские», «Шишкин с супругой».
- Господи, что делают... - шепчет отец приятелю, - ведь это все Володька. И зачем я им писать разрешил... Кто виноват? Я виноват!
- «Арапзон - Новая Зеландия», - докладывает мажордом. Действительно, вошел негр: в петлице фрака - большое сахарное яйцо.
Улыбается, белые зубы сверкают.
- Ух! - не выдержал хозяин. - Угробили... Господи, что делать... Арап! Кто звал арапа? Гони его вон!..
- «Конт Шмулевич, банкир, - Аргентина», «Арарат Иванович с супругой - фабрика „Изюм"», «Мадмуазель Нанетт - Париж, институт де ботэ...».
- Умру, загубили! - задыхался хозяин.
А губернатор, наклонясь к нему, смеется:
- Превесело... Какая милая шутка... Скажите, а кто же это графиня Орехова? Не родственница ли Хвостова?
- Вряд ли, ваше высокопревосходительство, - отвечает хозяин и дрожит от бешенства.
- «Азеф Алексеевич - европейский журналист», - кричит мажордом. Губернатор только глазами водит.
Тем временем заутреня кончилась. Только стали выходить гости зарычали фейерверки. Ракеты рвутся, бураки шипят, от бенгальских огней все загорелось зеленым и красным светом. Но ракеты шалят, летят понизу. Дамы взвизгивают. Бенгальский огонь - прямо Везувий. Как лава, ползет кругом дома дым.
- Жарь, жарь! - кричат сыновья. - Давай самый адский огонь. Гости бегом побежали к столу. Несут блюда - икра во льду, осетры саженные. Городской голова поднимает бокал... Но только сказал: «Наш почтеннейший коммерции со...» - ахнула пушка. Все тарелки, рюмки, стаканы подняло на воздух, все с треском грянуло обратно на стол. Люстры погасли. Вдребезги рассыпались оконные стекла.
Губернатор, дочери, исправник бежали первые. За ними гости, бежали куда глаза глядят. Кто-то кричал: «Караул, спасите!»
Мамонов, очутившись в своей комнате, трясущимися руками вбил патроны в штуцер и открыл стрельбу пачками по Волге, где неслась моторная лодка. А в лодке, у флага с Меркурием, стояли «Женя-Крошка», «княгиня Кутузова» и все трое сынков и громко пели «Вниз по матушке по Волге».
- Сам породил, сам и убью! - кричал отец и стрелял. Несколькими днями позже один из сынков говорил мне скромно и учтиво, щуря далматинские свои глаза с поволокой:
- Папаша уж строг очень... Мы хотели ассамблею повеселее... Что тут дурного? А пушку так и не нашли... Переложили немножко пороху... Ну что ж...
Губернатор, хороший человек, о мамоновском торжестве говорил так:
- Что ж, повеселились немножко... Только... только вот... я и сам артиллерист, однако это орудие уж слишком: у нас в Твери было слышно, а Тверь за двадцать пять верст... Подумайте сами!

Лоботрясы

Окрестности Москвы были прекрасны. Они постепенно обстраивались дачами, и эти деревянные дачи были летом поэтичны. Летом в Москве - духота, жара. Москвичи уезжали по железным дорогам на ближайшие от Москвы станции.
Были излюбленные места: Кунцево, Перово, Царицыно, Пушкино, Перловка, и все новые места открывались москвичами. Понравилось Томилино по Рязанской железной дороге, и там на приволье, в лесу близ речки, строили дачи. И какие дачи! Из сосны, с резьбой, финтифлюшками. Внутри дача разделялась на комнаты. Из зала через стеклянную дверь выходили на террасу; на террасе обедали, пили чай. Терраса спускалась в сад, полный сирени и жасмина. Эти дачи были как новые игрушки, выглядывающие из леса. В даче пахло сосной, из лесу и из сада неслись ароматы цветов и сена.
Хорошо было жить на даче - как в раю.

Недалеко за лесом, по лугу, покрытому кустами, вилась речка с песчаным дном и кристальной водой. Туда ходили купаться на приволье. Купален не было. Выбирали место не глубокое и не мелкое; недалеко, через реку, деревянный мост и высокий бугор соседнего берега. Купались по очереди: от такого-то часу женщины, а потом мужчины.
Я приезжал в Томилино к профессору, магистру наук, доктору Лазареву. По соседству с ним была другая дача, там жил чиновник из конторы императорских театров в Москве. С его женою и двумя сыновьями я познакомился.
Один из них, младший, был Коля. Он часто сидел на крыльце дачи, все время чистил ружье-двустволку и глядел в стволы - чисто ли. Этот-то Коля, как я узнал, собирался на охоту в Петров день.
Другой брат его, Саша, проходил драматические курсы при школе императорских театров в Москве. Это был курчавый блондин, в глазах его было что-то легавое, с упреком, на шее большой кадык - когда Саша говорил, кадык ходил то вниз, то вверх.
Коля, младший, поведал мне, что ему хотелось бы уехать на охоту подальше от Москвы и дач - в леса глухие. Я обещал поехать с ним во Владимирскую губернию к приятелю своему, Абраше Баранову, где много дичи, уток, бекасов, тетеревов и дупелей. Горели глаза моего нового приятеля Коли Хитрова. Мы оба дожидались Петрова дня и ходили вместе купаться на речку.
Коля Хитров никак не мог выучиться плавать и купил себе бычьи большие пузыри. Но и с пузырями захлебывался. Глядя на эти пузыри, его брат Саша выдумал такую «штуку».
На даче скучно, жара. Как бы это повеселее жить? Притом жившая на даче артистка Соня Ремизова сказала про Сашу его отцу, что он все орет по ночам песни и не дает спать: «Скажите вашему лоботрясу, чтобы он бросил эти пения, а то я пожалуюсь...»
Саша взял один пузырь, развязал веревку, выпустил из него воздух, насыпал внутрь горсть жесткого гороху. Потом опять надул. Горох трещал в пузыре, когда его трясли. Саша попросил меня написать на пузыре рожу пострашнее. Я написал рожу лаком-сиккативом, который скоро сохнет - ужасную рожу. Приклеили лаком паклю: вышли волосы. Это делали мы в чулане, чтобы никто не видал. Вышла голова - ужас!