Конст.Коровин, 1930-е

- Куда там злой, он тебя напугался - ручной. Приятель залез на сено.
- Знаешь что? - сказал он мне. - Жена завтра хочет ехать. Я, говорит, не могут больше. Скука, говорит, и комары. Что тебе, говорит, здесь нравится? Что? На даче по крайности музыка, круг, знакомые, танцы, а здесь - просто ссылка, ссылка... Вот и поди. Что на это ответишь? Потом, говорит, эта птица противная, как дура, всю ночь кричит. Какой, говорит, это соловей! Да здесь и соловьев-то нет.
- Ты бы ей сказал, что в конце июля соловьи уже не поют. Это коростель трещит.
- Вот еще, - продолжал Вася, - на даче все друг с другом знакомы. Знакомства она любит! Только бы знакомиться. Она знакомится и говорит: муж: мой в Нижнем только что окончил постройку собора. А я никогда никаких соборов не строил. Понимаешь? Я и говорю ей дома: «Что ты врешь?» А она: «Как глупо! - говорит. - Будешь иметь заказы, если не соврать. Все, - говорит, - врут и имеют заказы...» Опять же верно. Она права. Но не нравится мне все это... Противно.
Мы проснулись поздно. Солнце заглядывало во все щели сарая, собаки радостно вертели хвостами.
Солнце розовыми лучами освещало березы, сараи и мой дом на пригорке. Длинные тени далеко ложились от дерев и от нас на росистый луг сада.
Васина супруга еще почивала. На террасе мы принялись без же за молоко с черным хлебом. Но скоро появилась и она с нарядной большой брошью, наколотой у самого подбородка.
- Всю ночь мне спать не дала эта птица. Отчего вы ее не застрелите? Как орет и, должно быть, думает, что хорошо. Прошу вас, застрелите... Я уезжаю.
Сборы к отъезду были долгие. На кухне и крыльце слышались голоса. Какое-то беспокойство охватило всех. Бегали в деревню и обратно. Все что-то приносили. Сестра моя с серьезным видом носила банки с вареньем, корзины с ягодами. У крыльца стояли подводы, кучера хлопали кнутами по сапогам и глядели вниз, раскуривая махорку.
Я чувствовал себя лишним. Супруга приятеля и сестра моя проходили мимо меня как-то особенно важно, как пароходы, - вот-вот загудят в трубу. Подводы нагружались корзинами, кульками, мешками, куры кричали, собаки лаяли. По лугу перед домом бегали женщины и мальчишки и ловили резаных кур и индюшек, которые умеют и без голов летать. Наконец вбежала в комнату сестра:
- Ты перепортил все банки для варенья. Скипидаром пахнут, кисти в них ставишь.
Я молчал и чувствовал себя скверно. А Вася стоял в саду в сторонке, на нем было дождевое пальто, и смотрел он вдаль. Мне хотелось сказать ему: «Какая хорошая даль!» - но я чего-то опасался. Точно виноват был в чем. Крикнул ему в окно: «Иди, иди сюда!» Он, не оборачиваясь, махнул рукой, потом вдруг лег на траву.
Ко мне вошли в комнату и он и она.
- Ну, прощайте, - сказала супруга ласково. - Желаю вам наслаждаться здесь. А ты, может быть, остаться хочешь? - обратилась она к мужу.
- Да, я бы денек-два побыл еще, - ответил он робко. - Уж очень вдали там елки хороши. Вон там! Я бы пошел посмотреть...
Покраснев, она сказала быстро:
- Ну, желаю вам смотреть на елку, а я еду.
Подводы тронулись. Она не обернулась. За воротами мелькнула ее синяя шляпа с розовым шарфом. Сестра шла от ворот и тоже не взглянула на нас. Прошла молча к себе в комнату.
- Уехала, - сказал приятель.
И вдруг начал с диким топотом прыгать на одном месте, выходило вроде какого-то танца.
- Что ты, что с тобой, чему радуешься?
Но он продолжал прыгать все быстрей, притоптывая и выкрикивая:
- Гоню, выгоняю. Выдыбай, выдыбай! И вдруг стал, как вкопанный.
Я подошел к нему: в голубых глазах Васи светились слезы.

Ночь

Поздно. Стоим в кустах ольшанника, у большого озера Вашутина, на перелете уток. Серый осенний вечер, одна полоска вдали над озером вечереет. Чирки со свистом проносятся. Темно уже, плохо видно. Проносятся кряквы, стреляем наудачу. Идем из болота. Вязнут ноги в трясине. Выходим к берегу озера. Песок. Старый разбитый челн лежит на берегу, и тихо большое озеро. Какая печаль и тоска в этом брошенном челне, в сумраке осеннего вечера...
Павел Тучков и Герасим - мои приятели - закуривают папиросы. Герасим говорит:
- Если краем пойдем, потом на горки, дорога знамо, а то не дойти. Ночь будет воробьиная.
- Лучше на деревню Вашутино, там лошадь достанем доехать, - предлагаю я.
- Не найти подводы. Праздник, деревня озорная, все пьяные, поди. Кто поедет в ночь. Темно будет. Пойдемте лучше напрямик, на Шаху, вырубками. А там я знаю дорогу.
- Ну, ладно, идем, - согласился я.
Мы дружно и быстро пошли. Долго шли молча. Прошли краем мелкого кустарника, по рубью, полем. Ночь наступила. Стало совсем темно. Герасим остановился и сказал:
- Вот что, нам не дойти.
- Это недурно, - заметил Павел Тучков.
- Вот что, - раздумывая, сказал Герасим. - Пойдемте направо, на горки, к лесу. Там дом лесничего. Я знаю, надо вправо брать. У него до утра заночуем, а то - ночь воробьиная.
- То есть позвольте, почему ночь воробьиная, в чем дело? - говорит Павел Тучков по-военному.
- Воробьиная ночь, Павел Лександрович, не знаешь? А это такая ночь, что себя не увидишь, не то что дорогу. Пойдем на лесников дом.
Мы долго идем молча. И нам уже трудно видеть что-либо, идем по звуку шагов, чувствуя друг друга. Стало казаться - то мы идем в гору, то круто спускаемся вниз, высокая трава, задеваем сучья... Вынимаем спички и близко смотрим на землю. Герасим ищет, наклонясь, говорит:
- Сюда. Вот сбились...
- Действительно, ночь воробьиная, - сказал Павел Тучков. - Но почему воробьиная?..
- Да вот, не видим ни шиша - и воробьиная, - сказал Герасим.
- А у нас, помню, кавалерийский эскадрон, ночь, зги не видно, как сейчас, - сказал Тучков. - А лошади знают и идут, куда велят. Странно это, не правда ли?
- Я тоже помню такую ночь, - сказал и я. - Заблудился, - так на дерево наткнулся, у него и ночевал. Спиною к дереву прислонясь. Жутко. Хорошо, что собака была со мной.
- Идите! – зовет Герасим. Мы идем на голос.