Конст.Коровин, 1930-е

- Мне не хочется, - увертывался я.
- Тшш, - погрозил доктор. - Потрудитесь кушать и не возражать. Я - магистр наук... Тшш... Примите облатку и запейте водой. Сидите здесь, в этой комнате, а я пойду дам лекарство вашей матушке... она нездорова Я - Николай Александрович Лазарев, магистр наук. Пожалуйте-ка сюда!
И он подвел меня к шкапу, за стеклами которого между книгами находился футлярчик, в котором посередке лежала золотая медаль.
- Эта медаль, - объяснил доктор, - Венского университета. Дают ее тем кто посвятил себя наукам. Медаль получил я-с. Так что потрудитесь меня слушаться... Вы останетесь здесь со мной, и мы вместе поедем в Покровский монастырь на похороны вашего родителя.
«Какой особенный человек!» - подумал я и почему-то повиновался доктору во всем и ел все, что он мне клал в тарелку. А потом заснул, как убитый.

В воротах Покровского монастыря было черно от монахов. Они пели, встречая катафалк с гробом. Мне было так тяжело на душе, что я ушел в сторонку, когда отца опускали в землю. Доктор Лазарев стоял возле меня.
Подошел монах и сказал мне:
- Вы сынок Алексея Михайловича? Вот вы и братец - ведь портрет его. Мало пожил батюшка ваш. Рано к нам пришел. А молодым-то веселый какой был! У нас-то, приходил, уху делали. На всю братию каких стерлядей привозил. С господином Гоголем уху ели. Ну и говорили что! Вот над нами насмешничали. Слушать нельзя было.
- Что же говорили?
- Ну и сказать нельзя. Дразнили монахов-то! Веселый был ваш батюшка.
Доктор Лазарев увез меня с матерью к себе. Не позволил вернуться домой. Мать все жаловалась, говорила, что она виновата: если б не пожалела денег и купила какой-то бальзам, то отец жил бы. Доктор не слушал. Опять дал какое-то лекарство и ей и мне, а потом заставил есть моченые яблоки, повторяя:
- Потрудитесь кушать! Слушаться меня!
В библиотеке была поставлена постель рядом с моей. Мать не спит. Говорит мне:
- Костя, я пойду в Оптину пустынь, пусти меня. Не до людей мне. На утро я спросил доктора:
- Отчего так рано умер отец?
Он показал на бюст Шекспира, что стоял на книжном шкафу, и сказал:
- От разностей среды и запросов жизни. Вот этот человек - гений. Он бы вам объяснил лучше доктора, от чего умер ваш родитель. А матушку отпустите в Оптину пустынь. Ей легче в вере пережить горе...

Мои ранние годы

С детства мне страстно нравились музыка и пение - с самых ранних я уже зачитывался книгами. Более других я был влюблен - как это странно - в Шекспира, Пушкина и Лермонтова, которого прямо обожал и которого стихотворение «Скажи мне, ветка Палестины» так поразило меня. В нем особенно были милы какие-то неведомые мне «Селима бедные сыны». Девяти лет мне хотелось убежать к этим Селимам, где я бы мог вместе с ними сплетать ветви пальмы и слушать их песни. Этот край был чудесен в моем воображении - так же как и мыс Доброй Надежды. Я ездил туда в своем воображении и по вечерам опрокидывал на пол круглый стол красного дерева, завешивал его скатертью - это был парус! - брал воду в бутылки и хлеб, сам влезал на этот корабль и отправлялся в плавание. Читая стихи при свете сальной свечки, чувствовал себя путешественником, едущим к мысу Доброй Надежды, к добрым и бедным Селимам, к берегам невиданной страны счастья. Однажды я и на самом деле убежал туда из дому и несколько дней пропадал, пока меня с полицией не вернули назад, к отцу... Помню также альбом бабушки Екатерины Волковой, пушкинский альбом, - там были стихи, написанные рукой самого Пушкина. Так, через этот свет Пушкина и Лермонтова - через пение их арф, - видел я жизнь настоящую, стройную, гармоничную, не ту, которая кругом, страшная и смешная. Позднее часто я думал: «Почему все эти страдания, зачем они, когда такое небо, солнце, зелень лугов, цветы, когда бульвары, кафе, куаферы, наряды». Помню, однажды я далее нарисовал Париж - краски были яркие на удивление, и бабушка сказала: «Похоже...» А когда в первый раз был я в театре, шла «Волшебная флейта» Моцарта, и театр сразу показался чем-то замечательным!
Я рано начал рисовать и писать красками - сам, не испытывая ни от кого никакого принуждения или поощрения, веления или внушения. Картины, до чего хороши казались картины мне! Но когда стал я старше, некоторые из них были и непонятны. Было непонятно, зачем художник написал их? Вот одна картина - она пугает. Говорят: «Священник в деревне, пьяный». Мне показалась она очень странной. Это была картина Перова, или вот - железнодорожная станция, платформа, поезд уходит вдали, какой-то человек с печальным лицом - «Проводил». Никогда не мог понять я, что хорошего в этих картинах. Но вот что внушало мне восторг - «Весна» Васильева и «Грачи прилетели» Саврасова! Сколько жизни в этих картинах, как хороши их краски! И рано понял я, что главное в картине не что написано, а как написано. А когда я писал сам, всегдашним моим горем было, что другие, когда смотрели на мои работы, говорили: «А зачем это? Ни к чему, идеи нет...»

И вот я в мастерской Школы живописи в Москве.
Сам Саврасов, живой, стоит передо мной. Он огромного роста, у него большие руки, а лицо его, как у бога, и все, что он говорит, как от бога. До чего я любил его!
- Весна, - говорит нам Саврасов, - фиалки в Сокольниках, уже зелень распустилась. Ступайте туда, да... На стволах ив желтый мох блестит, отражается в воде... Воды весны! Да, ступайте...
- А как писать? - помню, спрашивает его ученик Волков.
- Писать? - недоумевает Саврасов. - Надо почувствовать, чуть тронуть только, надо видеть, да... Почувствовать красоту, природу!
В синей курточке смотрит на него Левитан - смотрит большими глазами и думает.
И мы оба были в восторге - все понимали. Да как сделать, выразить, поймать эту природу? Краски надо, цвет и форму, и только? Больше ничего?
- Правду нужно, - говорит Левитан.
- Радость, - говорю ему я.