Конст.Коровин, 1930-е

В деревенской глуши

Поздняя осень, утро туманное. Серые тучи нависли над опавшим садом. Трава у дорожек - бурая. Мокрая от дождя зеленая скамейка резко выделяется среди потемневших лип. В обнажившихся ветках сирени у окна моего дома чирикают снегири. Они такие толстенькие, веселые, в красных жилетах. Снегири ждут снега. Их летом как-то и не видно, а поздней осенью держатся около дома, в саду, точно хотят повеселить человека. Радуется душа живому дыханию в ненастной осени...
Вдали у ржаного поля дымит темный овин. В серые ворота идет тетенька Афросинья в полушубке, в красном платке, несет мне крынку молока. Бурая корова моя, увидав тетеньку Афросинью, подняла голову и замычала - сказала что-то по-коровьи и пошла за ней.
Тетушка Афросинья вошла ко мне и, поставив на стол крынку молока, сказала:
- Тепло ноне, а все дождит, может, к вечеру и разгуляется, и то дождь надоел...
Я говорю ей:
- Тетенька Афросинья, а чего это тебе корова промычала?
- Да как нее. Ведь она носит... скоро разрешится - дойная. Значит, все это и сказала. Тоже ведь она - своя, знает, что я с ней заодно. Я теленка от же приму. Как же - ведь и мы родим. Тоже я помню, когда я родила Ваню, рада была, хвастала, сын... Да бог прибрал к себе... Вот как! Горе! Да, знать, ему тоже надо...
- Кому надо-то? - не понял я.
- Да богу-то.
- Значит, надо... Судьба.
- Знать, спят Левантин-то Лисандрыч? - спросила Афросинья про Серова, который гостил у меня. - И доктор Иван Иванович?
- Должно быть, спят. А что?
- Так он вчерась Феоктиста списывал в картину - у телеги стоял Феоктист. И лошадь тут нее, ну эта, опоенная-то, хромая. Хворост лежал. А Феоктист новый картуз надел. А он ему и говорит: «Почто новый картуз, не надоть, - говорит, - надень шапку старую». А та рвана шапка-то... И рыбака Константина тоже списывал. Тот-то ин оделся чисто. Левантин Лисандрыч его и прогнал. «Иди, - говорит, - оденься, как был раньше, эдак в чистом не надо». Тот переоделся, а норовил сапоги новеньки. Опять прогнал: «Не годится, - говорит, - мне в сапогах, надевай, как ране был, лапти». Константин-то говорит: «Срамота какая!.. Не охота, - говорит, - списываться, народ на картинке на меня поглядит, чего скажут!..» А ему Левантин Лисандрыч: «Я не скажу, что с тебя списывал». Тот согласился: «Списывай, - говорит, - только не сказывай, что я...» Списал. И вот прямо вот как живой. И срамота глядеть - рваный тулупишка, портянки грязные, лапти, нос в табаке... «Зря, - говорит, - меня не в новом списал, в сапогах...» А тот сознался, говорит: «Ошибся я». Сейчас, - сказала Афросинья, - самовар подам. Поди уж ваши-то встают. Василий на крыльце рыбу чистит, карасей пымал.
Валентин Александрович Серов пришел к чаю грустный, посмотрел в окно, на небо, сказал:
- Опять соизволил дождичек, мелкий такой, осенний, идти... Не придется мне дописать.
Подошел к барометру, стукнул его.
- Да-с, на дождичек заворачивают они... - показал он на барометр. Вошел тоже и доктор Иван Иванович, причесывая баки гребешком.
Посмотрел на барометр, потом на картину Серова, которую тот поставил на мольберт.
- Феоктист хорош... ну и рожа!..
- Обиделся на меня, - сказал Серов, - отчего я его в новом картузе не написал. Рыбак Константин тоже... Хотят все франтами быть, оба недовольны.
Валентин Александрович Серов не был охотник, а ходил с нами за компанию и удивлялся, почему я с охотниками-крестьянами в дружбе. Я любил Валентина Александровича - у него был острый ум. Часто он у меня гостил и целый месяц как-то рисовал ворон. Рисунки его были превосходны. Рисовал зайца моего ручного и все удивлялся, как он вертит носом. Говорил:
- Пишу портреты все... Что делать, надо...
Он был учеником Репина и его обожал. Живя у меня в деревне, он как-то никогда не говорил с моими приятелями - охотниками-крестьянами. Удивлялся мне, как я могу с ними жить. Это меня поражало. Я так и не понял, в чем дело. Серов говорил про мужичков: «Страшненький народец!» А я этого не замечал. Мне довелось встречать много людей, которые были совершенно чужды мужикам. А я чувствовал себя с крестьянами, как с самыми близкими родными.
Однажды были мы с Серовым в гостях у охотника-крестьянина Герасима Дементьевича в Букове. Герасим Дементьевич, по обыкновению своему, все посмеивался.
Серов после сказал мне:
- А знаешь, этот твой Герасим - особенный, он умный.
- А что! - обрадовался я. - Видишь - понял?
- Да. Смеется он хорошо, - сказал Серов. - Над нами смеется. Что он о нас думает? Интересно бы знать.
Когда пришел Герасим вечером, я его и спросил за обедом:
- Что ты, Герасим Дементьич, об нас понимаешь? Герасим застенчиво улыбался.
- Чего, - говорит, - Лисеич, ты выдумаешь? Что я могу понять в этом, в деле вашем? Дело трудное - нам не понять... Думаю так, что ученье, конечно; знать, так надо - дело господское. Ну, и удивленье у всех у нас пошло, когда сарай гнилой Левантин Лисандрыч списывал с краю в деревне. Все, вестимо, думают - пошто это списывать надо?..
Серов слушал, опустив голову, потом сказал мне:
- Ну вот как ты объяснишь, ну-ка?
- Вот, - говорю, - жизнь, деревня. За сараем лес, луг зеленый, книзу дорожка спускается, там ручей - дно видно, песочек... Хорошо. Место раздольное.
- Верно, - сказал Герасим. - Когда я в Переславь езжу, ну, город хорошо, а домой приеду - лучше. Только кто таку картину возьмет, с сараем-то. Скажет: чего сарай - худой, кому надо?..
- Он совершенно прав, - сказал доктор, подняв палец. - Гораздо лучше - написать реку. За лесом выходит месяц, отражается в воде, синий лес вдали...
Серов, опустив голову и глядя на меня исподлобья, спросил:
- Почему лучше?
- А потому, - сказал Иван Иванович, - что есть романс, поэзия, а в гнилом сарае ее нет.
- Ну, как сказать! - возразил Серов.
- Так чего не, ваше дело, пиши, што хошь, - сказал Герасим. - А вот бы списать, как глухарь на весне токует. Вот я видел эту весну, на суку сидел он, утром его солнце маленько осветило, так он то синий, то малиновый вот краса какая! Я думал - вот бы тебе, Лисеич, эдакую картину списать, охапку денег бы дали. Я глядел, рот открымши, ей-ей. А он и улетел. Я и стрельнуть забыл, загляделся, значит. Ну, рад... пускай улетел, его счастье.