Конст.Коровин, 1930-е

Был тут и Борисов, вечно напевавший романсы, а в сторонке сидел мрачный, огромного роста провинциальный трагик Задунаев-Врайский и пил стаканами коньяк. Когда его спрашивали: «Что это ты все коньяк хлещешь?» - он отвечал: «Глаза болят».
Как-то после выпивки, пения, веселья, уже к утру гости стали расходиться. На подъезде Задунаев-Врайский остановился, склонил грустно голову и стал жаловаться:
- Живу, играю, веселюсь, а моя Ольга прошлой весной - ау! И всегда я чувствую себя скверно после веселья. Прошедшей весной умерла Ольга. Она похоронена вон там, отсюда недалеко, - он показал рукой в даль Тверской, - на Даниловском. Еду к ней. Не могу! Еду.
- И мы с тобой поедем, - предложили все в один голос. - Все поедем! Взяли извозчиков. До кладбища было верст пять.
Раннее утро, чуть брезжит свет. На пролетке я оказался рядом с очень красивой актрисой. На ней была большая шляпа с висящими вишнями и темный жакет с белыми обшивками, похожий на неука, гладкий и тугой, а талия была тонюсенькой. Как она нравилась мне тогда, в то раннее утро, на Тверской! И жакет ее, и тонкая талия, и вишни на шляпе. Молод я был, и божественно прекрасной казалась мне она в весеннем сумраке. До жути радостно было трястись рядом с ней на извозчике.
Когда мы въехали под каменную арку Триумфальных ворот, она обернулась ко мне и сказала:
- Ах, как хорошо, как торжественно. Ах, арка! Я чувствую себя маркизой, а вы - мой верный паж.
На кладбище Задунаев-Врайский отыскал могилу. Она была еще свежа. Трагик имел вид сугубо мрачный. Он встал на колени перед насыпанной горкой земли, долго крестился и кланялся, касаясь головой края насыпи, и когда поднялся, на лбу и на седевших уже волосах видны были комья глины. Он простер над могилой руки и дрожащим голосом сказал:
- Вот она, Ольга. Моя Ольга - здесь. Бедная моя Ольга! В Нижнем я играл Кина. Театр гремел. А она кашляла. Номера Трофимова - сырые...
Прекрасная актриса в шляпке с вишнями тоже истово крестилась и подносила к глазам батистовый платочек. Трагик бил себя в грудь и рыдал:
- Не будь такой сволочью этот Линевич, была бы она жива. Еще буду ему морду бить. А полицмейстер хорош! Дал убежать антрепренеру, бродяга. А доктора? Оперируют, вынимают легкие, прокалывают женщину, и это...
И вдруг растерянно посмотрел на могилу, на нас, кругом:
- А ведь могила-то не та, - сказал он.
- Что же ты, чертова кукла, зря нас возишь! - кричали ему актеры. - За каким дьяволом тряслись этакую даль!
- Какая тут застава? - грозно спросил Задунаев-Врайский. Ему ответили:
- Тверская.
- Да, ошибка! Та застава - Бутырская. И притом темно было. Стал я малость рассеян. Старость. Вне жизни я уже - понимаете? Вне жизни... Перепутал.
И затем, как бы обидевшись на нас, трагик добавил:
- Она похоронена в Ростове!

Московская канитель

Моего приятеля, архитектора Василия Сергеевича Кузнецова, выбрали Директором Литературно-художественного кружка в Москве. Артисты его все знали и любили за его веселый нрав, твердость характера и дородную внешность. У Кузнецова был приятель и друг, композитор Юрий Сахновский. Такие были друзья закадычные, что водой не разольешь...
Москва жила. Театров много, артистов тоже, писателей, поэтов, художников - всего много. После 12 часов ночи, когда закроются театры, кружок был полон гостей. Ужины, дружеские беседы, певцы, актеры, актрисы - словом, жизнь лилась. Лилось и вино, играли чувства!
В новом изящном фраке, при белом галстуке, явился серьезный, с таким серьезным лицом, новый директор Василий Сергеевич. В этот вечер он был впервые дежурным старшиной. Многие его поздравляли с назначением, был ужин, за ним сидели и другие директора кружка, артисты Сумбатов-Южин, Рыбаков, Правдин, Климов, Бакшеев - словом, много. Поздравляли нового директора. На столе - холодный поросенок и водка, потом шампанское.
Ужины в кружке шли долго. «Не скоро пили предки наши», и ровно в три часа ночи приехал Юрий Сергеевич Сахновский. Директор Кузнецов, увидев друга, на радостях расцеловался. Пир шел: холодная водка, балык, грузди, семга, чего только не было... Но Василий Сергеевич посмотрел на часы и сказал Юрию Сергеевичу:
- Ты меня извини, Юрий, уже десять минут четвертого, я должен тебя оштрафовать на три рубля.
- За что?
- Правило: после трех ночи вход для гостей закрыт...
- А ты не можешь снять с меня штраф? - спросил Сахновский.
- И рад бы, да не могу - я директор.
- Хорошо, - согласился композитор. - Я уплачу.
Встал и ушел. И уплатил штраф. Но в штрафной книге Юрий Сергеевич написал: «Плачу три рубля в удостоверение того, что директор Кузнецов дурак». При этом расписался полностью.
Кузнецов, уходя в компании, наскоро подошел к кассе. Кассир дал ему штрафную книгу. Кузнецов подписал: «Скрепил - директор Кузнецов», - и уехал с компанией дальше.
Прошло несколько дней. Было назначено очередное заседание директоров кружка. Председателем всегда был князь Александр Иванович Сумбатов - артист Южин. Поэт Брюсов, тоже директор, говорит на собрании:
- Не в порядке дня должен сообщить, что шнуровая штрафная книга испорчена, и дирекции кружка нанесено оскорбление в лице директора Кузнецова.
Брюсов подал книгу Василию Сергеевичу. Тот прочитал, побледнел и рот сделал дудкой.
- Ах, какая скотина! - воскликнул он. - Вот животное!
- Да ведь вы скрепили, - заметил не без ехидства Брюсов.
- Да я его к барьеру! - кричал Кузнецов. Директора успокаивали.
Неприятно то, что эта книга штрафная поступит в проверочную комиссию, а потом в опекунский совет об отчислении благотворительного сбора и т.д. - все будут читать.
- Нельзя ли это, - говорил, волнуясь, добрый председатель Сумбатов, - ну как-нибудь это уничтожить. Ну попросить Юрия Сергеевича, чтобы он поправил журнал, чтоб не так заметно.
За «неблаговидный поступок» исключить из кружка Сахновского не могли, так как директор сам подтвердил правильность его записи. Василий Сергеевич ходил мрачнее тучи.