Конст.Коровин, 1930-е

Колька

Уж проходит ноябрь, так печально и грустно кругом. Молчит темный сад. Черные ветви лип повисли над беседкой. Упавшими листьями клена завалено крыльцо и терраса моего дома. Стало все как-то бедно, сиротливо. На реке вода полная, глубокая, серая, злая. Лодка как-то жалко лежит на берегу. Пожелтели травы берега, и повисли осоки. Скользят ноги на синей, грязной дороге. В деревне бабы, окутанные теплыми платками, в тулупах, закрывают соломой избу, - на зиму, для тепла закрывают. И грустно, горько глядят жалкие окна избенки. На долгую зиму залезает туда семья крестьянина с детишками.
Давно Авдотья не получала письма от мужа, с войны.
- Нет от Андрея вести. Убили, не убили - кто знает.
Около стоит сынишка Колька. Горят глазенки мальчишки. Слушает, как рассказывает мать. На ногах у него большие грязные сапоги отца. Он поглядел на мать, пошел за избу, едва передвигая ноги, и сел у плетня. Задумчиво смотрел на сапоги и тихонько говорил:
- Тятька... убили, знать, тебя... Тятька, а может, нет?
И Колька рукой гладил сапог. И глядел на грязную дорогу, которая идет далеко, заворачивая в темный лес...
И каждый день сидит Колька у плетня, и все смотрит вдаль, на поворот дороги... Он гладит холодными ручонками отцовские сапоги, и в глазах у Кольки блестят слезы, текут по носу. Рукавами ватной кацавейки трет он нос.
Мать велит Кольке заварить корове пойло, нарубить хворосту, сходить за водой. И Колька опять норовит к плетню уйти - поглядеть. Любил Колька отца... У кого бы спросить о нем? - Спросил раз у кузнеца, а тот пьяный.
- А чего, - говорит, - тебе, ежели и убили. Война... Не пишет письма - значит убили.
Дает пойло корове Колька, посмотрит ей в глаза - корова не знает, баран тоже. Собака соседняя, кривая, Волчок, тоже не знает. Любил ее Колька - помнил: отец ее гладил... И Колька гладил собаку.
Придет в избу, положит в углу избы тятькин тулуп и ляжет на него. И тулуп вроде как отцом кажется ему. Сапоги поставит рядом рваные, большие, отцовские. Как-то лучше душе, теплей, отцовское-то около... И смотрит ночью Колька открытыми глазами в темь, и кажется ему - отец приехал. На нем рубаха новая, пояс. И глядит на него отец, а Колька баранку ест - отец дал. Хорошо с отцом быть Кольке. И собака кривая тут же. Помнит Колька, как отец ему маковые лепешки привез. Сам не ел, все ему отдал. Сидит отец за столом и долго деньги считает - серебро и бумажки.
- Семь рублев, - говорит, - мало получил.
И ему семитку дал. Только у Кольки семитку эту украли. А теперь к матери придут бабы, торочут, торочут... «Сирота», - говорят, показывая на Кольку... А мать плачет.
Упало сердце у Кольки. «Убили отца, значит», - думает. Пришло письмо Семену, а от отца все нет ничего...
Уж выпал снег. Приехал я как-то из Москвы в мой деревенский дом, и вечером вошел ко мне в комнату дедушка, стороне дома моего. И говорит:
- Вот пришел Колька, Авдотьин, что с краю, к вам.
- Это Колька, у которого отец на войне?
- Да, - говорит дедушка. - Этот самый. Ведь он, помните, с ребятишками был с вами, когда вы списывать картину ходили. Ящик ваш носил, а то зонтик. До войны. Больно об отце тужит, убили, знать, отца-то на войне, об ем слуху-то нет.
- Позови его сюда, - говорю я дедушке.
Тихо вошел ко мне Колька и в руках держал шапку. Он вырос и большими карими глазами смотрел серьезно и пристально на меня.
- Здравствуй, Коля, - говорю.
Он молча стоял и смотрел. Большие ресницы глаз у него слиплись, и худые, бледные щеки как-то вздрагивали.
- Кистинтин Ликсеич, - сказал Колька, - я хотел тебя спросить... Знать, отца мово убили на войне?
Дедушка вышел.
- Слышь, вот что, - продолжал Колька, - ежели так вышло, что убили его, то, значит, он теперь там, у бога, у престола, значит, сидит... И вот еще што: скажи, сделай милость, теперь мне, где эта война есть и как туда дорога идет? По машине, значит, ехать надо... Так што я хочу попытать, значит, отца найти. А ежели што, пущай меня кончают. Так што я тоже у престола, должно, сидеть буду... Эту муку я тута нипочем снести не могу. Чего мне тута делать и зачем мне тута зря болтаться?
- Как? Ты, значит, на войну хочешь ехать, Коля?
- Во, во. Да как это надоть ехать, дело мне незнамо.
- Коля, тебя не возьмут - ты же мальчик, - говорю я, - молод ведь ты.
- Н-е-ет, возьмут. Я чего-нибудь буду там пособлять. Драться мне где же, а так, кому што надо носить, я могу али пошлют куда.
- Как же это ты отца найдешь? Где он, в какой части, ты знаешь?
- Знаю. Сапер он, более ничего. Это вы не говорите тут, а я уйду. Вот собаку, вот тоже охота, кривого-то, взять. Он тоже отца знал, он бы рад был... Я и полушубок возьму, и сапоги евоные, новые есть.
Колька говорил так просто и ясно, и восторженное лицо его было бледно, и искрились большие глаза. Он поднимал руку кверху над собой, когда говорил: «У престола буду сидеть с отцом и я...»
- Сидеть... Почему сидеть?
И смотря на него, я не знал, что ему ответить. Потом сказал:
- Послушай, Коля, у тебя мать, ты один сын, ты ее жизнь, на кого же она останется?.. Ты ее надежда, подумай, мать-то оставишь...
- Да, это все верно, - сказал Колька равнодушно, - только я никак не могу... Чего здесь делать? Только я уйду, вы не говорите никому. Прощайте, - вдруг сказал Колька и ушел.
Через три дня дедушка сторож утром сказал мне:
- Колька-то в ночь ушел и собаку кривую увел с собой.
- А как же мать-то, что же она? - спрашиваю я у дедушки.
- Плачет... - ответил дедушка, - говорит: «Ничего с ним не сделаешь, давно затеял. Отец, - говорит, - зовет меня». Чего... Сапоги взял его новые и тулуп. Мать думает - вернется, он ведь вне себя, пройдет. Да нет. Слышь, на машину сел, с солдатами. Жандарм на станции видал, так сказывал - конвойный его взял. Нельзя, знать, по эдакому делу отказ чинить.
- Ведь он мальчик, - говорю я. - Сколько Кольке лет?
- Тринадцать, - ответил дедушка.