Конст.Коровин, 1930-е

- И что через рыбу эту от женского пола я огорчения натерпелся - беда... Вот до чего они не любят, кто рыбу удит. Для них хуже такого человека нет. И до того они терпеть не могут, что одна всю мою снасть в печке сожгла. И сколько у меня их ни было - все, вот одна:-все, как только до рыбы - шабаш. Пиши прощай. Или драка, или уйдет беспременно... Вот и теперь - весна. Значит, я сам не свой. Мне, что ни на есть, надо на реку и в лес. Потому, красу видеть надо. Не могу я без этого жить, чтоб на волю и на радость не поглядеть. А она нипочем не хочет. Что тут делать. Прошлую весну у меня в Хорошове, под кручей у леса, язь берет. Бесперечь стучит. Я таскаю. А она, значит, нашла меня, видит, что я ловлю да домой не иду, да сверху и давай камни бросать в реку. Конечно, язь отошел. Я думаю - кто это бросает. Гляжу - она. Ну, собрал я донные, да берегом, берегом дальше, дальше, и ушел... Так домой и не вернулся - пропал, значит... Ну и шел я это по речкам-рекам. Ночевал в лесу да на берегу. Бродяга стал, значит. И до того хорошо на душе. И сам не пойму - отчего... Так хорошо, что сказать нельзя. Конечно, котелок у меня, соль, поймаю рыбку - сварю. Грибков пожарю. И иду все дале, дале. Ну, часы были - продал на рынке за три рубля. Хлеба купил... А то и христовым именем... Полный бродяга, конечно. Жисть. Прямо чисто в раю живу. Все на воле. Краса кругом такая. Остановишься в месте привольном, поймаешь рыбку. Только денег нет.
- Сижу я как-то у речки, - продолжал Василий, - мелкая рыбешка у меня - малек. Ловлю на его окуней и гляжу - ползет ко мне уж-змея, большой, и ест моего малька. Я ему еще подбросил, и вспомнил я, как в зверинце Гаснера в Москве служил и змею-удаву на шею себе наматывал и к публике выходил... Номер мой такой был...
Вот поймал это я узка, а он такой смирный. Взял на шею себе и обмотал. А он, чисто ручной, - что вот заяц ваш. Понял, что ли, он нужду мою, только от меня не идет. И я его полюбил.
Иду, это, я и встретил барина, что вот вас, Константин Алексеич... Он меня и спрашивает:
- Ты, - говорит, - человек, откуда идешь и куда? А я ему отвечаю:
- Иду, - говорю, - куда глаза глядят, от женщины злющей спасаюсь... И вот змея меня возлюбила более той, от которой ушел.
Увидал это он у меня змею на шее и удивился. Сильно так удивился. Сказал:
- Человек ты, - говорит, - странный. Послушай, вот я сомневаюсь, любит ли меня женщина, которую я люблю. Как, скажи, это разгадать?
- Трудно, - отвечаю. - Можно грех на душу принять.
- Стой, - вдруг барин мне говорит. - Продай мне змею твою. Я ее себе на шею надену да попугаю ее. Может, она правду мне скажет.
Думаю, продам, деньги нужны. Только я его хотел с шеи снять, ужа-то, а он как зашипит. Я сам даже испугался. Глаза у него синим засветились и шипит-шипит. Не идет, значит, к нему уж-змея.
- Знать, ты человек хороший, что тебя и змея любит, - барин сказал. - Послушай, вот что. Как влево пойдешь, тут дорога на Псков будет. Ступай туда... Город Псков двенадцать верст отсюда. Вот тебе деньги.
Вынул он бумажник и дает мне сто пятьдесят рублей, подумай-ка.
- Оденься у портного, - говорит, - постригись, купи сапоги хорошие и остановись в гостинице, что у собора. Змею не показывай никому. Я к тебе приеду. Мы ее змеей попугаем...
Кладу я в карман деньги, а уж мой шипит. «Не к добру, - думаю я, - дело такое». Простились мы.
Иду это я и прихожу в Псков. Город старинный, соборы. Зашел в трактир. В корзинке у меня, в траве, мой уж. Ну - удочки, котелок. Дальше - больше. Переоделся я. И думаю: «Что-то нехорошо. Чего это я дело эдакое тяжелое узнал». Только в гостинице сижу, пью чай у окошка. И вижу, подъехала барыня, идет. Вышел это я в коридор и вижу: ее какой-то баринок встречает небольшого роста. Она-то куда выше его. И так он ей любезно говорит все такое-эдакое. А она ему:
- Насилу, - говорит, - вырвалась.
Я думаю - эта самая. И почему мне прямо в голову попало - не пойму. Приходит, значит, ко мне половой - чай убрать. А уж мой шипит в корзинке. Половой спрашивает:
- Чего, - говорит, - у вас в корзинке шипит?
- Это бутылка с квасом там, - отвечаю, - пробка выскочила.
Ну, заговорили с половым - коридорным. Парень, вижу, веселый. Я его и спрашиваю:
- Барыня-то сейчас приехала, нарядная, не здешняя, знать?
- Нет, - говорит, - а что?
- Да так. Муж-то ее здесь стоит? А половой смеется.
- Нет, - говорит. - Она с другим крутит. Он в полюбовниках у ней, хоть и маленький, а вот - любит...
Василий Княжев вдруг замолчал.
- Что же, Василий, - спрашиваю я. - Это та и была?
- Эта самая, - ответил Василий серьезно. - Только он, барин, когда приехал, я ничего ему не сказал... Заметьте, как я ушел из номеров, он меня к себе в гости жить, барин-то этот, звал... Нет, не пошел. В дом эдакой. Тоска. Притворный дом. Не могу. Эдакое дело все портит: вся краса кругом пропадает. Одна сволота в душу лезет. Ничем не утешишь. Вином не утешишь. А в вине - радость есть. Попрощался я с псковским барином. Поплакал.
- А вот теперь у его, - показал он на Бузинова, - концы правлю. С вами в палатку жить пойду...
И Василий, взяв рюмку полынной, весело засмеявшись, сказал:
- Эх, хорошо на свете в воле жить... Погоди, заяц, поглядим еще на леса зеленые и тебя, дурака, на волю пустим. А то - обожрешься в холопьях у человека. И беспременно лопнешь... от удара.