|
Коровина уже давно тяготили узкие рамки Частной оперы. Ему хотелось писать новые декорации, в том числе, для балета (а императорские театры Москвы и Петербурга открывали более широкую арену деятельности). Поленов, видимо, поняв, что от театрально-декорационного искусства Коровина уже не оторвать и, признавая его огромные заслуги на этом поприще, в 1900 году рекомендовал своего бывшего воспитанника в императорские театры. Искомая свобода была наконец обретена. Новая работа давала деньги и независимость одновременно (чего не существовало в Частной опере). И он мог в свое удовольствие заниматься, когда хотел, любимой живописью. Многие художественные критики считали, правда, его настоящим призванием театр, иногда не понимая, что живописные этюды Коровина вовсе не являлись недоделанными, недоконченными работами (хотя бывало и такое), а лишь отражали излюбленное им состояние сиюминутности происходящего, непосредственность постижения мира.
В этом отношении очень интересно мнение, высказанное в статье, появившейся на исходе века в журнале «Мир искусства». «Человек увлекающийся, разбрасывающийся, мало трудолюбивый ... Коровин всегда как бы скользит по искусству. Его натура воспламеняется от одного прикосновения к художественной идее, но он редко может сосредоточиться на ней; он несколькими штрихами намечает свое впечатление и уже стремится дальше. Его портреты, его пейзажи всегда остаются недосказанными произведениями крупного мастера. В одной только области Коровин обрисовывается вполне, это в области декоративной живописи.
Здесь художник достигает таких эффектов, таких любопытных комбинаций, каких мы не знаем в нашем искусстве. Выставка в Нижнем Новгороде и московская Частная опера показали нам, с каким крупным декоратором мы имеем дело... Надо надеяться, что и в будущем художник будет продолжать работать в области декоративной живописи, которая есть его настоящее призвание и над которой до сих пор у нас никто серьезно не работал». Коровин действительно до самой смерти продолжал писать декорации, неся зрителям «праздник».
В мае 1914 года случился пожар в депо декораций, находившемся при Малом театре, и почти весь гигантский труд Коровина с 1900 года пошел прахом. Из его горьких писем В.А.Теляковскому стало известно, что сделал художник за четырнадцать лет, что сгорело: «... Сгорели окончательно: «Демон», «Фауст», «Садко», «Снегурочка», «Салтан», «Золотой петушок», «Кармен», «Онегин», «Пиковая дама», «Тангейзер», «Жизнь за царя», «Зимняя сказка» (кроме сада и то все оборвано), «Дон-Кихот», «Гибель богов», «Валькирия», «Борис Годунов», «Золото Рейна»...» Внушительный список прекрасных декораций, радовавших наших прадедов. Приходится только сокрушаться, что их мы не увидим никогда, лишь редкие сохранившиеся эскизы. А ведь кроме императорских театров Коровин работал и для Ла Скала, и для Гранд Опера, когда там выступал Шаляпин и когда начались знаменитые русские Дягилевские сезоны в Париже.
Дружба с Шаляпиным в 1900-е и 1910-е годы еще более окрепла. Это была сложная дружба. Вначале - покровительственная со стороны Константина Алексеевича; потом - дружба на равных двух известных творцов; и наконец - всемирная слава и богатство Шаляпина, с одной стороны, неустроенность и более чем скромная жизнь Коровина - с другой стороны, да и сама эмиграция - внесли в их отношения свои коррективы. Но при всем этом оба всегда любили друг друга, особенно Коровин. Период девятисотых - десятых годов - период дружбы на равных - был самым счастливым.
Помимо тесно связывавшего их театра, помимо веселых дружеских застолий со стихотворными экспромтами, шутками, анекдотами, в которых они бесконечно соревновались друг с другом и всегда, что называется, «держали площадку», была у них в жизни еще одна страстная привязанность - рыбная ловля. Среди художнической Москвы Коровин считался «королем рыболовов». Шаляпин пристрастился к удочке как бы «за компанию». Даже из Милана, где ставил в Ла Скала «Фауста», Шаляпин писал Теляковскому: «В мае возвращусь в Россию и поеду ловить рыбу к Костеньке Коровину». Большим любителем этого дела был и Серов.
Вместе с ним Коровин вел теперь жанрово-портретный класс в Московском училище. Пришел он туда по приглашению Серова. Правда, надобно сказать, что учеников своих он посещениями не баловал, приходил в мастерскую не чаще двух-трех раз в месяц (заметим, что преподаватели имели ассистентов, заменявших мастеров в их отсутствие). Зато появление мэтра считалось для большинства счастьем (это слово проходит в нескольких воспоминаниях). Коровин был кумиром художественной молодежи, постоянно подражавшей его широкому письму, живописности его полотен. Его учениками были такие впоследствии замечательные художники, как Павел Кузнецов, Николай Сапунов, Кузьма Петров-Водкин, Николай Ульянов и некоторые другие.
Ульянов вспоминал, что Серов перед приглашением Коровина преподавать захотел узнать мнение молодежи о своем друге. Желание было естественным, пишет Ульянов, так как «учащиеся редко кого признавали настоящим художником, но Коровин находился на особом счету... я и ответил, что опасаться нечего: Коровин будет принят ими хорошо. Ученики ценят его за колорит, за живопись и еще неизвестно за что: он просто нравится им. После моего разговора с Серовым уверенной поступью, с веселым лицом в мастерскую вошел Коровин - этот баловень искусства, человек-богема, как будто он входил в давно ожидавший его кружок приятелей».
Обычно, приходя в мастерскую, художник быстро и весело просматривал работы учеников, кого-то хвалил, около других, несумевших достигнуть желаемого, останавливался. Поговорив об искусстве (его всегдашнее кредо: живопись есть праздник), он брал в руки кисть и несколькими быстрыми ударами поправлял написанное учеником, давая возможность всем, обступившим его посмотреть, понять, в чем же была суть ошибки. Затем Коровин брал мастихин и счищал только что созданную красоту, предоставляя огорченному владельцу холста написать все заново самому.
«В Коровине было ухарство и щегольство, свойственные и его работам, досадно талантливым за их темпераментность сплеча, с налета, с росчерка», - заметил Петров-Водкин. Конечно, Коровин многое делал «с налета». Он не умел скрывать своих клокочущих эмоций, мог сделать брезгливую гримасу, глядя на этюд. Но, по существу, Коровин всегда был благожелателен, помня свою студенческую нужду, спрашивал не нужно ли взаймы денег, делился с учениками трудностями своей работы в передаче цвета. Был для своих питомцев скорее старшим товарищем, чем учителем. В строгом смысле слова преподавание, любое назидание было, как уже говорено, противно его натуре. Но, может быть, вот так, почти в товарищеском, легком общении он умел передать им навыки своего мастерства не хуже, чем Серов долгой, трудной работой.
Продолжение
|
