|
«В Париже меня спросили: чей я ученик и где учился, - писал Константин Коровин в 1900 году, то есть уже подходя к сорокалетию, своему учителю, - Я написал: Professeur Polenoff, Moscou... Никто бы не поднял мой дух, если бы не встретил Вас. Это всегдашнее мое сознание».
Новый профессор, по словам Коровина, внес в Школу «свежую струю... как весной открывают окно душного помещения». Даже его облик, европейски одетого барина, аккуратного, подтянутого, ставил его сразу как-то особняком среди старых профессоров. В демократически настроенном Училище, славящемся своими вольными нравами и известном бедностью учеников, на одежду обычно никто не обращал внимания. Ходили одетыми, кто во что горазд. Даже считалось, по какой-то неписанной традиции, неприличным следить за своим костюмом. И вот появляется человек, который, несмотря на удивленные и, порой, ироничные взгляды окружающих, считает нормальным хорошо одеваться, считает нормальным не только выглядеть не так, как все, но и работать с учениками в мастерской по-иному, писать картины иначе.
А ведь Коровина, да и Левитана постоянно ругали именно за то, что они пишут как-то по-другому. Как же им было не восхититься новым профессором! В одежде Константин даже начал подражать ему, оставив, впрочем, некую художническую вольность. С первого момента появления Поленова в мастерской в жизни учеников многое изменилось. Когда профессор на первом занятии прикрепил к подставке принесенную им восточную материю и повесил на ее фоне белый лошадиный череп, в натурном классе прошел гул. Большинство недоумевало, зачем писать мертвую натуру?
Писание всех натюрмортов не было обязательным, и больше половины покинуло класс. Остался Левитан, с ним заодно Коровин, рядом пристроились Головин, Светославский, Архипов... Они-то и составили потом основной костяк поленовской мастерской. Когда через два дня Василий Дмитриевич пришел смотреть работы учеников, они впервые услышали слова «об отношении красок». Поленов первым заговорил о живописи как таковой, а не о том, что написано: «У вас нет того разнообразия красок, как в натуре, соотношения неверны».
Коровин был взволнован. Наконец, сказано то, к чему он подсознательно стремился, чего добивался в своих ученических этюдах. Может, именно неудовлетворенный собой, в поисках такого подхода к живописи он даже ездил в том, 1882 году в Петербург, в Академию художеств. Однако не найдя того, что искал, и раздраженный «зарегламентированностью» всего учреждения, вернулся в Москву уже через несколько месяцев. И тут судьба подарила ему то, к чему так долго стремился.
Училище разбилось на два лагеря. Спорили до хрипоты.
- Всякий дурак может писать пейзаж. А жанр мысли требует, - таково было мнение большинства учеников-жанристов и художников-преподавателей старшего поколения - Владимира Маковского, Иллариона Прянишникова, Евграфа Сорокина.
- Важно, что писать, - говорили они.
- Нет, важно, как писать, - отвечали «поленовцы».
Старики не желали считать «пейзаж» серьезным искусством и приняли Положение, по которому пейзаж не мог засчитываться программной картиной при окончании курса обучения. За него ни медали, ни звания классного художника не полагалось. Позже все эти блестящие живописцы - Левитан, Светославский, Головин и Коровин вышли из Училища со званием неклассных художников, как ни заступался за своих учеников Поленов. Но до этого было еще далеко. Пока велись бесконечные споры между учениками, даже между братьями о понимании живописного искусства.
- Нужны картины «с оттенком гражданской скорби», как у Перова, - доказывал Сергей Коровин.
- Нет, сюжеты, идеи, поучения отягощают твою голову, - настаивал Константин.
Он тоже любил Перова, но его обличающие картины наводили на Костю грусть. Он и про брата говорил: «Как грустна его лира!» Константину Коровину казалось, что именно потому, что жизнь тяжела, живопись богатством красок должна радовать людей, а не удручать еще более.
По его мнению, пора было вырываться из тисков тенденциозной живописи критического реализма. Пора было показать людям красоту мира и именно так облагораживать человеческие души.
Спор братьев был спором всего их поколения. Сотоварищ их Александр Головин писал о Коровиных: «В отличие от "богемистого" Константина, Сергей был серьезным, сосредоточенным "жрецом искусства", много думал, много трудился... Впрочем правы те, кто утверждает, что Сергею Коровину было что сказать, но не хватало живописной силы, а Константину нечего было сказать, но таланта у него было на троих».
Заметим, что распространенное мнение, будто Коровин не любил серьезно работать, не точно (хотя такие моменты и случались). Просто, обычно он работал быстрее других, так как ему все давалось легче. Тот же Головин свидетельствует: «Ему нравилось старое посеревшее дерево, и он изучал все его оттенки - серебристые, коричневатые». Писал он быстро, но был требователен к себе и, по свидетельству современников, беспощадно уничтожал не удовлетворявшие его вещи. Художественный критик Сергей Голоушев (псевдоним - Сергей Глаголь) писал: «К. Коровин, этот большой талант... так сильно повлиявший на Левитана, да и на все молодое русское искусство, что найденная им красивая серебряно-серая гамма красок одно время даже была типичной гаммой всей молодой русской живописи».
И в ученические годы, и позже Коровин старался добиться естественности красок на полотне. Он стремился не рисовать картину, а потом раскрашивать, но создавать ее сразу цветом. Как учил Поленов. Константин все вспоминал пейзаж учителя Лето, представленный на Седьмой Передвижной выставке: «Желтый песочный бугор, отраженный в воде реки в солнечный день летом. На первом плане - большие кусты ольхи, синие тени... Какие свежие, радостные краски и солнце! Густая живопись». Вот так хотелось писать! Они с Левитаном были поражены этой картиной. А эти синие 'тени! Он, Костя, первым подступался к ним, мечтая изобразить их на земле, па зелени, а лучше всего на снегу, но все казалось, что получится слишком ярко.
Иногда проводил широкой кистью голубоватые тени, иногда делал красноватые с ультрамарином. Уравнивал цвета один к другому. Постепенно стало удаваться. Он еще в конце семидесятых годов не раз писал Раннюю весну («Я помню у Коровина была весна - снег, заборы, ивы, лужи, это была настоящая весна», - свидетельствовал Василий Переплетчиков), Последний снег с синими тенями. «Часто в критике Левитану приписывали, что он создал современный русский пейзаж весны, талые снега, вечера, осени, это неправда, - записывал Переплетчиков в своем дневнике, - течение это явилось помимо его Константин Коровин писал свой первый снег еще будучи в Школе, до снегов Левитана».
Продолжение
|
