|
«Дорогой Федя. У меня в Охотине была мастерская, дом, в рабочих комнатах там находятся краски, мольберты и прочее, я там работал, - пишет в отчаянии Шаляпину, словно забыв, сколько раз певец бывал там у него, забыв, что рядом дача самого Федора Ивановича. - В настоящее время ее у меня опечатал волостной комитет. Я художник, живу своим трудом, пишу с натуры картины и, надеюсь, мастерская не подлежит декрету об отчуждении земельных и хозяйственных владений, так как не представляет собой хозяйственности. Прошу тебя попросить Луначарского или кого нужно, чтобы подтвердили мое право пользоваться дачей-мастерской...
Я всю жизнь работал для искусства и просвещения и выбран недавно в Художественно-просветительную комиссию при Советском правительстве по охране памятников и художественных ценностей. Жить в Москве не имею средств, надеялся жить и работать в Охотине. При даче только три десятины непахотной земли... "участок не приносящий дохода", и притом я по происхождению крестьянин той же Владимирской губернии. Помоги, дорогой Федя, так как я не знаю к кому обратиться, кроме тебя...».
Исчерпаны все аргументы, вплоть до «крестьянского» происхождения. На какое-то время мастерскую удалось отстоять. Повторив в мае 1918 декорации 1909 года к Золотому петушку, он уехал, как и летом 1917 года в Охотино, любимое свое пристанище. «Мне нравилась моя мастерская во Владимирской губернии, там была моя родная природа, - напишет он потом в эмиграции, проникнутые ностальгией слова. - Все нравилось там - крапива у ветхого сарая, березы и туман над моховым болотом. Бодрое утро, рожок пастуха и заря вечерняя... А на реке - желтые кувшинки, камыши и кристальная вода. Напротив, за рекой Феклин бор и конца нет лесам...
Там были и родные мои мужики». Как душевно и образно! Сразу чувствуется, что писал художник.
Он усердно работает все лето, зовет к себе Шаляпина. В одном из писем сообщает: «Продолжаю писать и ищу от природы настроения и поэзии... Показывал картины крестьянам.., им нравится. Я был так рад... Ну, сейчас иду писать сумерки: окно, цветы, фигуры и соловей в саду». Полотно «У мельницы. Охотино» (1917) пример одного из таких глубоко лирических пейзажей, где закатное солнце, освещающее домик и пруд, придает произведению чуть грустную прощальную ноту. В июне 1918 года Коровин побывал в Охотине, кажется, в последний раз.
По возвращении в Москву его ожидали бурные события в Училище живописи. В сентябре оно было переименовано во Вторые Государственные свободные художественные мастерские. Без конца шли собрания преподавателей и студентов. Учащиеся решили, что надо изменить преподавательский состав и что руководителей мастерских они будут выбирать сами. Многие профессора возмущались. Коровин же сразу поддержал молодежь: «Я приветствую реформу. Училище не отвечало своему назначению. Артист был вынут из души ученика. Настаиваю на приглашении мастеров самых различных толков. Не считаю возможным говорить о школах и направлениях. Есть только мастера». И он предложил внести в зачитанный список имена Ларионова и Гончаровой.
Оставаясь верным единожды выбранному в живописи направлению - импрессионизму, Коровин умел широко смотреть на задачи живописи. Ему были интересны новые течения и особенно интересны мастера, обращавшие серьезное внимание на чисто живописную сторону своих работ. Оказалось, что и учащиеся отдали на выборах предпочтение именно таким мастерам. Коровин был избран руководителем мастерской - 66 голосами, а за Татлина, например, проголосовало всего восемь человек.
Константину Алексеевичу, конечно, было приятно, что его по-прежнему любят и хотят у него заниматься. Но пресса, как и раньше, нередко называла его произведения мазней. Коровин не просто переживал это. Он глубоко страдал. И в письмах, и в черновых записях постоянно вел об этом разговор, пытаясь объяснить самому себе, почему так происходит. «Вагнера, например, называли какофония, и Милле не смотрели, а нашего Врубеля поносили, - записывает он в эти годы. - Эти мастера были впереди толпы, впереди своего времени, и вот они умерли, а души людей потом доросли до их понимания... Еще тут есть привычка людей:... хотя и нравится, но отчего не как всегда, и вот - не хочу, не признаю».
Надежда на посмертное признание? Но ведь его и при жизни понимающие люди бесконечно ценили и восхищались его работами. А он при всей своей веселости так часто, особенно в это смутное время войны и революции, впадал в депрессию. Еще в 1916 году писал Теляковскому: «Если бы я знал, что я буду признан и нужен стране своей, то, конечно, я не имел бы целого отдела в душе горя...».
Плохому душевному настрою способствовали бытовые неурядицы. Из голодной Москвы он вместе с художниками Архиповым и Рождественским летом 1919 года перебирается в Тверскую губернию, на станцию Удомля. Коровин с семьей поселился в усадьбе Островна, где когда-то жил Левитан. Вместе с Рождественским он увлекся рыбной ловлей на озере, писал от скуки охотничьи рассказы и, конечно, занимался живописью. Сделал там серию полужанровых портретов «Вышеславцевой с гитарой, при вечернем освещении, на фоне темных золотистых деревянных стен. Картины напоминали старинные русские романсы, их теплую интимную лирику», - вспоминал Василий Рождественский. И еще он запомнил такую сценку: «Коровин полулежал.
Его характерная голова русского боярина поседела, но вес еще красива, и на розовом шелковом одеяле, небрежно застилавшем кровать, он был живописен.
Я думаю, что, видя Коровина таким, Серов повторил бы его портрет». Жизнь в Удомле была много дешевле, и художники остались там зимовать, посещая Училище лишь наездами. А в Удомле преподавали в детской художественной школе. Но несмотря на активную работу и после революции, Коровина ожидало в марте 1920 года два неприятных известия: о выселении из квартиры на Мясницкой и о прекращении действия охранной грамоты на мастерскую в Охотине. Да еще ему поручили инспекторские обязанности. Создались исключительно тяжелые для него условия. «...Сказывалось желание некоторых лиц, чтобы он поменьше увлекал молодежь... И вот Коровина хотели, видимо, урезать, сократить цену его человеческого и художественного обаяния...» - писал Николай Машковцев.
Вновь Коровин приходит в отчаяние: куда девать семью, холсты, вещи из мастерской? Он делает все, что может, даже выше своих сил. В 1919-1920 работает для постановок «Зигфрида», «Валькирий», «Щелкунчика». Чем же он не угодил? Коровин теряется в догадках. Новое отчаянное письмо летит к «дорогому Феде», которому, как и художнику, следует хлопотать об охранной грамоте, так как иначе отберут и его дачу: «Странно мне: ведь декрет... говорит, что мастерские художников и студии реквизиции к уплотнению не подлежат - разве он отменен?... Ведь художнику нужен кров - мольберт, краски, холсты - ведь я делаю реальную вещь, т.е. картину. Ведь в этих комнатушках я имею старинные тряпочки, черепки, цветные фарфоры, фотографии... всякую муру, но мне нужную как мой обиход художника.
Ведь с этих чуждых и грошовых вещей... я сделал много постановок, гармоний, музыки, красок и форм для глаз зрителя в театре - и теперь театр живет моими постановками, декорациями и костюмами.
Если надо... сберечь памятники искусства старины, то новое искусство тоже будет старым, нужно и его сберечь. Прошу тебя, похлопочи и о моей мастерской... Прости за грустное письмо...». Письмо было длинное, взволнованное. Коровин сообщал, что на его попечении находится восемь человек, считая семью умершего брата, тещу и сестер жены. Он все так логично, так обстоятельно объяснил, но, к несчастью, Шаляпин мог только по-дружески посочувствовать. Положение творческой интеллигенции резко ухудшалось. Складывалось впечатление, что любой, вырывающийся из круга посредственности человек представляет опасность. Таланты раздражали. А носители этих талантов не могли изменить себя, не могли стать послушными. Какое-то время они тянули, надеясь, что все, наконец, образуется.
Но и жить, и работать становилось все сложнее. Первым в 1922 году уехал за границу на очередные гастроли, а потом, оказалось, навсегда Шаляпин. В 1923 году покинул Россию и Коровин, получив, как писали газеты, приглашение от дирекции парижской Grand Opera занять место художника-декоратора. Кроме того, ему обещали в Париже организовать большую выставку. Коровин, как и Шаляпин, уезжал с мыслью, что едет ненадолго. Не получилось. На родину он уже не вернулся, хотя до конца считал себя гражданином России.
Эмиграция. Коровин уезжать не хотел. Говорил об этом не единожды. Заставила нужда. И предоставлявшаяся возможность заниматься любимой живописью и декорационными работами. Впрочем, разбогатеть при своей полной непрактичности («я не очень-то практик») и артистической безалаберности он, конечно, не мог и там. Но в начале и не предполагал, как трудно все сложится в любимом прежде Париже без привычного уклада московской жизни, без охоты и рыбалки в Охотине, без России, единственной и неповторимой, куда так рвалась душа и куда так сложно было вернуться.
Он и прежде-то всегда тосковал, если приходилось подолгу работать за границей. «В этот приезд заграницу взяла меня тоска, - писал он еще в 1893 году из Парижа, - ... для чего я должен работать, когда только и думаю о России милой! и о людях ее чудных!». Но тогда он был молод, ничем не обременен, и Россия была другая: захотел - бросил все и вернулся. Теперь - иное. Больная жена, обожаемый калека сын, несчастный, озлобленный, несколько раз покушавшийся на самоубийство (которое и совершил после смерти отца).
Сыну нужны новые протезы, у Анны Яковлевны пошла горлом кровь, скоро платить за квартиру («надо знать, что значит заплатить через неделю за квартиру, это - Европа), изматывающая работа по малооплачиваемым контрактам (ни с обещанной выставкой, ни постоянной работы в Grand Opera что-то не получилось) и постоянная нужда.
Коровин мечтает, отработав очередной контракт, вернуться домой, в Россию. Но деньги на жизнь кончаются раньше, чем заканчивается работа. Снова нужно заключать контракт, и нет денег для всей семьи на обратную дорогу. В 1925 году просит своего знакомого музыковеда Красина прислать ему деньги в долг. Ждет, но деньги задерживаются, и Коровин подписывает контракт на сорок картин по цене, что «едва можно жить». Когда деньги приходят, он уже не может уехать.
Продолжение
|
